Повесть об отроке Зуеве - [8]
Вот и полночь. В коридоре — шлепки босых ног. Васька и Мишенька замерли.
За дверью прислушивались: спят ли, не спят обитатели кельи? Дверь распахивается, на головы дерзких ночных пришельцев низвергается водопад. Фляга с диким грохотом валится с притолоки… Дылды — наутек, посрамленные и промокшие до нитки.
Вечерами Мишенька рассказывал о себе, беломорских краях, Ломоносове.
— Слыхать-то я о нем слыхал, — задумался Зуев. — Дядька Шумский вирши его кричал: «Борода в казне доходы умножает на все годы». Сам-то с бородой?
— Не. Лысый на подбородке. И голова лысая, гла-аденькая. Я, как пойду к нему, тебя возьму. Сам увидишь. К нему наши из Архангельска приезжают. Ца-а-луются. Щами их потчует, пивом балуются.
— Горькое…
— Им не горькó — мужики. Нравом-то дядька веселый. Хворает только. Царица к нему наведывалась. Вельможи разные бывают. Всех принимает. Учись, говорит. Через ученье счастлив будешь. Я ему воды из моря привез — обрадовался.
— Воде-то?
— Воде.
— Хм. Небось царица могла ему чего подороже подарить. А он воде радуется. Ну, люди…
Много чего в жизни непонятного.
Ночью Зуев просыпается от неведомого толчка — радость. Господи, у него же Мишенькин компас! Шарит в ящике рукой. Босиком скачет в коридор. При свете плошки разглядывает. Стрелка тоненькая. Как компас ни тряхни, а поди ж ты — острым кончиком север высматривает. Караул несет.
Как это сделано? Отчего такое?
Залезает под одеяло, долго не может уснуть. Выдастся денек, обязательно надо отцу с матерью показать. Пусть подивятся на чудную игрушку.
А Мишенька — ничего. Давеча расспрашивал про отца, мать, про Семеновский полк, про дядьку Шумского. Расскажи да расскажи, где и как грамоту познавал.
Шелонник Иванович…
Вспоминается вольная школа, купеческий сын Артамонов, дородный господин, который землицу ел. Знатель этот господин, точно. Где он служит? Взял землицу на язык, причмокнул, чудак!
Тихо в гимназических покоях. Спят школяры.
Присматривает за гимназистами Софья Шарлотовна, «мадама». Высокая, безгрудая, никогда не улыбается. По ней видно, что она давно удалилась от всяких пороков. Строга и непонятна, как сама присяга. В разговоре непременно напомнит:
— Я саксонской нации вдова и до всего дошла своим прилежанием. Прилежание, старание, благонравие помогут выйти в люди.
Коля Крашенинников рассказывал, что у «мадамы» одна дума: скопить деньги и уехать в Саксонию.
Сидит она над календарем и считает:
— Дейн и нойч зутки пройтч!
Ровно в семь утра сполоснешь под рукомойником лицо, пригладишь волосы — медный колокол зовет к трапезе. Кушанья — в оловянных кастрюлях. Каждый накладывает в миску гречневую или пшенную кашу с солониной, а то и отварной бурак с капустой.
«Мадама» сторожит тишину: ей трость помогает. Трость, как громоотвод, громкое слово улавливает и по спине нарушителя — бац! Хоть и не больно, а внушительно. Софья Шарлотовна шествует между столами. Поворачивается то в одну, то в другую сторону.
После завтрака — в класс.
Арифметика, грамматика, латынь, немецкий.
Иностранные языки на первых порах Васе давались трудно. Особенно правописание. Написал как-то прилагательное «gesungnam» с маленькой буквы — был посрамлен. Это слово — довольный — надо выводить с большой буквы, ибо оно означает спокойствие души.
На перемене Зуев в сердцах ругнулся:
— Зашиби его гром, это слово!
Фридрих Рихман укорил:
— Никогда так не говори. А по-немецки тебя научу.
Фридрих уже сейчас знает, кем станет, когда вырастет — переводчиком, древних авторов с латыни переводить. Он не просто учится, а собирает в голову знания, упрятывает их, как мышка-норушка: переводчику надо знать много, чтобы при всяком пустяке не заглядывать в словари.
Его отца убило громом. Профессор Рихман вместе с Ломоносовым наблюдал небесную электрическую силу. «Громовой машиной» молнию улавливали, будто птицу в силки. Произошла беда: разряд попал в голову.
У Фридриха буква «ч» звучит твердо, с «разгрызом», а «л» — мягонькое. По говору видно: иноземного происхождения человек. Однако в самом Фридрихе никакой силы и твердости — мягкий, робкий, легонький. Его однажды в темном углу старшеклассник ради потехи побутузил. Фридрих о сопротивлении не помышлял. На выручку пришел Вася: изловчился — боднул дылду в живот.
— Ах ты, разночинная морда! — окрысился старшеклассник.
— А ты дворянин, что остался без штанин!
Досадно, когда тебя могут попрекнуть худородным происхождением. Но не сам ли советник Тауберт, правитель академической канцелярии, учредил регламент: детям знатных чинов сидеть за особым столом, а разночинным — за другим, отдельно.
В зале, где готовят уроки, первым к Васе подсаживается Фридрих. Под бдительным надзором «мадамы» решают хитрющие арифметические задачки.
Знаменитый математик Эйлер сочинил сборник. Талеры, ливры, франки обрушиваются на школьников золотым дождем — знай лишь пересчитывай да переводи одну монету в другую.
Вася подпрыгивает на жесткой скамье, оборачивается к Головину и Крашенинникову.
— Ф-фасилий Зуеф-ф, сачем тоффарищ мешаешь? — Софья Шарлотовна возвысилась над столом.
Головин смотрит на нее ясными глазами. Коля приглаживает разделенные на пробор волосы.
