Повесть об отроке Зуеве - [36]

— Ну и хитер ты, остяк.

— Ох, хитер, — простодушно сказал Вану.

— А не сбежишь?

— Я? — Вану огляделся. На полу при входе в трактир распласталась медвежья шкура. — Если обману, пусть зверь меня съест.

— Да этот-то не съест.

— Другой съест. Этот получил пулю. Какую песню пел он, знаешь?

Вану присел на корточки, погладил мех, закатил глаза:

— Где ты был, где ходил?

— По ручьям, по лесам, по болотам,

По горам, по черемушникам.

— Чем ты сыт был, что ты ел? —

Набычившись, уткнулся сердитым взглядом в Зуева:

— Ел дичину, мертвечину, разну ягоду.

Всем был сыт я разну пору.

Вот весна всегда голодна:

Утка хитра — не добудешь.

Достаю тогда я корень,

Да не больно они сытны.

Я хожу тогда сердитый,

Оттого, что я голодный.

Оттого, что я голодный,

Оттого, что я не сытый.

Зверю, люду всем опасный…

И Вану показал, какой он опасный. Поскреб ногтями шкуру. Косолапо, раскинув согнутые в локтях руки, походил по горнице. В его смешном лицедействе было что-то детское, наивное. Включившись в игру, Вася опасливо загородился ладонями от остяка.

Как дозрела на болоте

Крупна ягода морошка —

Стал я сытый, не сердитый.

Все равно не попадайся!

Физиономия Вану расплылась в улыбке: не попадайся, воевода…

Рыл в горе себе я нору.

Вырыл — моху настелил.

Осенью туда забрался.

Листом тропки занесло.

Мне тепло было, покойно,

И проспал я до весны.

Слышу, ходят люди, рубят.

Лыжи на снегу шумят.

Зарычал я — приумолкли.

А потом лесиной в бок

Больно так меня толкнули.

Не стерпел я. И полез.

Только вышел я не в пору —

Пуля сделала свое…

И Вану изобразил подстреленного медведя; лег на бок, подтянул колени, замотал головой, затих.

Какой живой, славный мужик. Ребенок тундры, а как трогательно и точно нарисовал картину!

— Вот тебе пять рублей — задаток. Потом еще получишь. Только учти, мы натуралисты, идем в тундры не за прибылью.

— А что есть натуралисса?

— Походишь с нами — узнаешь.

— Ты малый пригожий, — счастливо заворковал остяк. — И старик пригожий. И казак пригожий. У Вану — глаз острый, он все видит. А ты, натуралисса, лучшего проводника не найдешь.

— Да ты хвастун изрядный…

— Хвастун? Где у Вану хвост? У медведя хвост такой маленький. У лисы хвост большой, пушистый. Вану не хвастун… Натуралисса, спасибо, что денежку дал.

5

Поздним вечером, когда на постоялом дворе установилась сонная тишина, Зуев достал из рундука чистую тетрадь. На первой странице написал:

«Путевой журнал Василия Зуева, гимназиста, предводителя путешественной команды. В случае моей гибели или какого происшествия прошу сей журнал переслать в Санкт-Петербург на имя Академии наук. За такое доброе деяние, хоть при жизни, хоть по смерти, благословлю всякого».

И Зуев стал писать о том, что приключилось с ним за последние дни, после того как в Челябе распрощался с Палласом.

Занес в журнал и песню остяка про медведя. «Люди, которые придумали эту песню, — писал Вася, — никак не могут быть злодеями. Они жалеют зверя. А что убили — на роду медведя определено. Так Торым повелел».

Позже про медведя Зуев сделает еще одну запись.

Медведь в старые времена был сыном верховного божества остяков и самоедов — Торыма. Отец и сын жили рядом, очень высоко в небе. Торым души в сыне не чаял. Но сын однажды возгордился. Как же, в отличие от всех других, он живет на небесах! Торым разгневался на сына. Сверг его с неба. Упал сын Торыма нагой на землю и застрял между деревьев. Долго лежал, пока не оброс мхом. Тогда сын обратился к отцу с просьбой, чтобы тот даровал ему волю.

Торым сказал:

— Сын, дарую тебе жизнь и свободу. Но отныне ты будешь медведем. Народ будет тебя бояться, будет поклоняться тебе, будет клясться твоим именем. Это первый мой дар.

— А второй?

— Тебя будут убивать и хоронить с почестями. Два эти дара всегда будут с тобой…

И мох на теле сына стал шерстью, и сам он превратился в медведя.

«В тундре я буду искать разных зверей для чучел, — писал Зуев, — а медведя не позволю тронуть…»

Слова эти из-под пера вырвались непроизвольно. Они принадлежали более отроку, чем ученому. Но что поделаешь, это был его личный дневник, и он был волен писать так, как диктовало сердце.

…Дверь тихонько отворилась. Вошел Вану. Молча расстелил на полу малицу, накинул на себя рогожку.

— С купцом рассчитался, к вам совсем прибился. Спать буду. Один глаз сначала заснет, повернешься — другой заснет.

6

Малой зуевской экспедиции выдали все, что обещал Чичерин.

На третьи сутки тронулись в дорогу.

Санный путь пролегал по замерзшей реке. Лошади бежали шибко. Вану мычал нескончаемую песню. Что видел, то и укладывал в протяжный мотив. У Зуева слезились глаза от ослепляющей белизны. Как и затянутому пеленой небу, пространству не было ни конца, ни края.

Снег. Снег. Снег.

То был померенный верстами путь. Он начинался от Тобольска, а кончался незнамо где — за дремучими лесами, за протоками Оби, за отрогами Полярного Урала, за топкими болотами… Путь этот не значился на картах, о нем не сообщали никакие записи, а уж где точно пролегает южная оконечность Карского моря — про то и вовсе никто не знал. Вот в какие пространства определила судьба идти Зуеву.

Первую ночевку сделали в крошечном татарском поселении — Сузунских юртах.