Повесть об отроке Зуеве - [3]
— Это бы отменно, — радовался солдат. — Наши деньги какие — слезы. Сколь детишек солдатских пропадает зазря. Спровадят нашего брата на феатр военных действий, а ребят куда?
Марье такие разговоры — как ножом по сердцу, беду еще накликают.
— Ты, Ксенофонт, скажи лучше, отчего за письмо так дорого берешь?
— А за бороду платить… Налог.
— Борода что трава, скосить можно.
— Кому как. У иного борода выросла, а ума не вынесла.
Доволен Федор. Обучит крестный сынка. Только б не помер к тому времени старик.
В сентябре 1762 года короновалась Екатерина II. Объявила себя полковником лейб-гвардии Семеновского полка. По такому случаю семеновцам, а они больше всех кричали за новую императрицу, поднесли рейнского вина, на роту выдали по жареному быку.
Санкт-Петербург озарился ночными огнями, на всех углах зажгли плошки с фитилями, пушки палили с фрегатов и со стен Петропавловской крепости.
А на Царицыном лугу — праздник!
Шумский позвал Марью с Васькой поглядеть на диво.
Мимо деревянного амфитеатра, где сидела царица, в плотном строю вышагивали гвардейские полки.
— Хорошо, бравые, идут, — восхитился Шумский. — Аж земля колготится. Вот и ты, Васька, подрастешь, в параде пойдешь. Так и стукотит, скажут, так и стукотит палочками. Кто таков? А Зуев. Чей крестник? А то не знаете? Ксенофонта Шумского, кунсткамеры чучельника ея императорского величества.
По Царицыному лугу — география планеты предстала. Все обитающие на ней народности, от древности до нынешней поры, явили свой боевой лик и дух. Резво проносились запряженные в шестерки колесницы и возки — римские, турецкие, эфиопские, индийские… Сияли мечи, медные зеркала щитов, каски, изогнутые у переносья птичьими клювами, копья, мушкеты. Воины, одетые в латы, чалмы, фески, рыцарские доспехи, смиряли бег коней. Амазонки в туниках и матерь славян — киевская княгиня Ольга. Взмахнула рукавами, голуби взмыли в небо Санкт-Петербурга. Шут в игрушечной тележке кнутовищем погонял трех ленивых ослов, перевитых цветными лентами. Карла подпрыгнул, встал на руки, потешно задрыгал коротенькими ножками в шароварах. Толпа грохнула от хохота. Карла швырнул в зевак денежную мелочь. Ваське грошик достался, а Марья убивалась, что копейки с травы не подняла.
На одной из колесниц — страшилища, закутанные в медвежьи шкуры. Окровавленные рты, а из уголков — свирепые клыки. Нелюди. Уставились на толпу, набычились, буркалы так и бегают, выискивают, в кого бы клыки вонзить.
— Самоеды, — поясняет Шумский. — Племя кровожадное, человечиной питающееся, кровью умывающееся.
— Страсти, — ужасается Мария, — нешто есть такие?
— В стране сибирской. Идолам поклоняются.
Вася ткнулся матери в подол:
— Бо-о-я-язно.
— Дурачок, батька разве даст тебя в обиду?
Над лугом затрещали петарды, вспыхнули разноцветные огни фейерверка.
«Санкт-Петербургские ведомости» извещали на другой день: пополудни в начале шестого у Сенного моста актеры сыграют комедь с выпускными куклами. Представляют сказку о Бове-королевиче и королевне Дружевне.
Марья взяла Ваську на представление. Куклы пели под рожок и флейту, кололись копьями, бились мечами.
На ротном плацу Вася рассказывал ребятишкам виденную историю. Гренадеры, сидящие рядышком, дивились:
— Гляди, как памятлив. Зуевский, что ли, сынок?
Тогда и повел солдат Федор Зуев сына в вольную школу Ксенофонта Шумского.
Вольная школа — кособокая сторожка из нетесаных сосновых бревен о двух слюдяных окошках. Два стола, две скамьи, а учеников шесть человек, от восьми до двенадцати лет.
Сел Васька рядом с Илюшкой Артамоновым, купеческим сыном. Он так сразу Ваське и назвался: «Я сын купеческий, а ты чей?»
— Солдатский.
В перерыве Илюшка устроил Ваське ерошки — пальцами теребил волосы против шерсти.
— Стань во фрунт!
Васька осерчал:
— Мой батька как стрéльнет в тебя из мушкета.
Артамонов положил лапы на Васькины плечи, придавил, просунул его голову между своих ног, забарабанил по спине:
— Бей дробью, енерал на подставе.
Увидел Шумский:
— Артамонов, чего забижаешь солдатского сына?
— Так ерошки.
— Дурачлив и дерзок ты, Илья. А отрок должон быть весьма учтив и вежлив. И лучше, когда про него говорят: «Смиренный молодец», и худо, когда молвят: «Он есть спесивый болван».
На дворе проскрипела фура с сеном — стог походил на солдатский треух. Шумский неторопливо говорил:
— Так вот, сперва аз да буки, а там и разные науки. Очиним ножичком перо. Перо гусиное во все науки двёрки открывает, при старании всякий преблагих дел может добиться в услужении отечеству.
Держал Васька первое в жизни перо. Кольнул ладошку — острое. По слюдяному окну сбегали круглые дождевые капли. «Хвостик приписать к капле, аз и получится», — подумал Васька.
В ту осень жили во дворе, в шалаше из жердей. Сам ротный запечатал светлицы — пожары кругом полыхали полыхом. Топи печи на улице, целей будешь.
Вот побудка. Топот солдатских ног, отец прижимает к животу барабан. На плац! Палочки так и пляшут. Солдаты в шеренге; гнутые пуговицы на мундирах надраены мелом, на всех белые чулки, подвязанные под коленками, точно низ строя выбелили.
Барабаны призывно забили.
Васька под марш в школу шагает; ать-два, ать-два.
На крутом берегу реки Хатанга, впадающей в море Лаптевых, стоит памятник — красный морской буй высотою в пять метров.На конусе слова: «Памяти первых гидрографов — открывателей полуострова Таймыр».Имена знакомые, малознакомые, совсем незнакомые.Всем капитанам проходящих судов навигационное извещение предписывает:«При прохождении траверза мореплаватели призываются салютовать звуковым сигналом в течение четверти минуты, объявляя по судовой трансляции экипажу, в честь кого дается салют».Низкие гудки кораблей плывут над тундрой, над рекой, над морем…Историческая повесть о походе в первой половине XVIII века отряда во главе с лейтенантом Прончищевым на полуостров Таймыр.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.