Повесть об Афанасии Никитине - [19]

Несчетно лет прошло, как на Руси, в астраханских степях, довелось однажды Афанасию видеть: охотник-кайсах приручал беркута — огромного степного орла. Со связанными лапами пленный хищник смирно сидел на руках у хозяина и смотрел в сторону желтым, прозрачным, совершенно по-человечески умным и ясным глазом. И вдруг признал Афанасий этот желтый глаз, этот точеный облик, это гордое, не человечье и не птичье, лицо.

— Орел степной! Зачем он здесь, ловец неумолимый? Ужель на погибель птенцам беззащитным?

Афанасий чуть не крикнул, чуть не застонал во весь голос, но опомнился; все так же глядел в сторону страшный старик, все так же не сводила глаз со старика, как обуянная чем-то, Чандра…

— Да что он бубнит такое? Заклятия, что ли, какие читает?

Старик с лицом царственной птицы произносил нараспев торжественные мерные слова. Афанасий не понимал этого певучего языка; это не был так хорошо ему знакомый повседневный говор хинду: это был санскрит — священная речь Древней Индии, хранилище молитв, заклинаний и труднейших для понимания премудрых поэм.

Мерный говор прервался; изогнулись сухие и темные пальцы, старческая рука опустилась на черные гладкие волосы Чандры; девушка вытянулась, трепеща всем тоненьким телом, и не своим, истомленным голосом простонала или пропела:

— Веди меня от призрачного к истинному, веди меня от тьмы к свету, веди меня от смерти к бессмертию!

«Молитву творит», — по привычке все замечать сказал себе Афанасий. И сам не знал, что угадал, что из уст девушки вылилась древняя мантра — заклинание и молитва.

Горбоносое каменное лицо потеплело; ожили желтые, не по-людски прозрачные, птичьи глаза; старик выпрямился во весь свой неправдоподобно высокий рост — и довольно высокий Чандака рядом с ним показался подростком. Высоченное темное тело старика не было ничем излишним обременено; только грубая дхоти — полоса простой бумажной ткани — опоясывала его узкие бедра. Потребности, прихоти — все это было дочиста выброшено из его обихода. Желаний не знало это почти бесплотное тело, его держала и двигала только безмерная воля. И опять Афанасию мельком почудились цепкие орлиные лапы, когда старик вновь возложил бескровные согнутые пальцы на склоненную головку Чандры.

— Благословенно искание! Благословенна чистота! Благословен жертвенный путь! — торжественно возгласил он на языке хинду. — Благословенна будь ты, ищущая, ты, чистая, ты, идущая путем жертвы, — благословенна будь, дитя мое, Камала…

Девушка вздрогнула и, словно защищаясь от орлиных когтей, подняла к волосам беспомощные руки. Задрожал и Чандака.

— Неправда! — прокричал из угла задорный, звонкий детский голос. — Неправда, это я — Камала!

Девочка отважно выступила вперед; она вся раскраснелась, глаза сверкали — вот такою встретил ее Афанасий в ту памятную ночь схватки с обезьяной.

А у старика лицо мгновенно превратилось в каменное изваяние; и только в самой глубине желтых глаз зашевелилась какая-то подавленная ярость, какая-то заглушенная угроза. Но Чандака уже заслонил младшую дочку.

— Гуру, не гневайся, — заговорил он отрывисто и смущенно. — Дитя говорит верно. Имя покойной жены мы дали нашему второму ребенку. А первая, старшая — ее рождение было для нас как свет луны в темную ночь, — мы ее назвали Чандрой[4].

— Старая память мне изменяет, — словно думая вслух, тихо заговорил старик, — прошедшее перекликается с настоящим; и мне показалось, что я опять вижу перед собою мою кроткую Камалу, мое доброе любящее дитя. Но с тех пор прошло пятнадцать лет. И выросла дочь Камалы, похожая на свою мать, как почка лотоса на другую почку… Ну, что ж? Таков ход событий — законный, утвержденный богами… Имеет ли значение ничтожная моя ошибка?.. Подойди ко мне, дитя мое. Благословляю тебя, моя чистая, добрая Чандра! Подойди и ты, — обратился он к Чандаке. — Благословенна ветвь, питающая два благоуханных цветка! Благословен отец, вскормивший двух прелестных дочерей!.. Подойди и ты… Не смущайся, подойди ко мне, смелая маленькая Камала! Ты правдива и бесстрашна… — он протянул руки к ребенку. — Но скоро наступит твой брачный возраст. И когда тебя с пением отведут в дом свекра, ми муж твой, ни его отец не потребуют от тебя ни правдивости, ни бесстрашия. От женщины требуют только мягкости — и получают покорность. Благословен путь покорности! — и он возложил руки на головку Камалы.

— А ты, Афа-Нази? Подойди же, подойди ближе к Гуру! Благослови его, Гуру, благослови нашего Афа-Нази, — кричала Камала и своей крепкой ручонкой тянула Афанасия ближе и ближе к высокому старику. — Он как родной нам! — толковала она. — Наш милый гость, Афа-Нази! Он самый лучший на свете!

— Калабинга, друг мой сердечный! Верна ты мне по гроб жизни, — пробормотал Афанасий. — Никому не выдашь…

— И опять ребенок сказал правду, — отозвался Чандака. — Взгляни, Гуру, на дорогого нам гостя, — он пришел сюда из-за многих морей, потому что возлюбил прекрасную нашу страну. Не откажи ему в благословении.

— Благословен путь любви, — произнес старик, касаясь темными пальцами золотых волос Афанасия.

— Спасибо, отец, — вежливо вымолвил Афанасий; он по-русскому обычаю назвал незнакомца отцом из почтения к его возрасту.