Повесть о жизни и смерти - [5]

— Можете себя поздравить, будет по-вашему.

Он скоро вернулся, протянул мне документы и сказал:

— Вы направлены во фронтовой госпиталь. Сегодня же будете на месте.

Все это произошло так стремительно, что у меня закралось сомнение, не вздумал ли Антон подшутить надо мной. Так ли просто и легко устраиваются назначения в армии? Я развернул командировочное удостоверение, пробежал его глазами и убедился, что действительно направлен в госпиталь. Какое-то неясное чувство удержало меня от выражения признательности. Я не очень уверенно кивнул головой и спросил:

— Где расположен фронтовой госпиталь?

— Это уж моя забота… Через три часа будем там. Гарантирую вам ванну, вкусный обед и удобную комнату.

Я мог допустить, что, по воле случая, Антон нашел средство устроить меня в госпиталь. Но зачем ему везти меня туда? Явиться на службу в сопровождении покровителя — нехорошо. Кто знает, как на это взглянет командование.

— Тебе не стоит беспокоиться, Антон, — сказал я ему, — я и сам туда доберусь. Скажи мне, где этот объект расположен.

Он рассмеялся.

— Нам с вами но дороге, я начальник этого госпиталя.

* * *

Фронтовой госпиталь разместился в небольшом городке вблизи польской границы, в здании прежней духовной семинарии, приспособленной затем для средней школы. Просторные палаты, свежевыбеленные и ярко освещенные, с широкими проходами между рядов кроватей, сверкавших белизной, образцовый порядок и тишина — все это скорей напоминало благоустроенную клинику большого города, чем фронтовой госпиталь.

Сопровождавший меня Антон время от времени забегал вперед и широким жестом приглашал меня то в лабораторию, то на кухню, то в зал гимнастических упражнений. В каждом его движении сквозили гордость и удовлетворение. Уютная, но вместе с тем просторная операционная с блестящим новеньким рефлектором и двумя рядами скамеек по образцу операционных институтских клиник невольно вызвала мое восхищение.

У одной из дверей Антон остановился и, лукаво подмигивая, пригласил меня войти. Посреди комнаты стоял обтянутый зеленым сукном биллиардный стол.

— Едва достали, — с тем же чувством гордости, с каким он только что говорил об операционной, произнес Антон, — пришлось немного прилгнуть, сказать, что биллиард необходим больным. Теперь его у нас клещами не вытянешь, в инвентарную книгу занесли… У нас ведь многие врачи — биллиардисты, кто с этим пришел на фронт, а кто здесь научился… А вот тут, — указывая на соседнее помещение, — будет ваша резиденция, оборудуем «оживитель». Дадите нам список аппаратуры и оборудования, всего, что вам надо, и через несколько дней откроем лабораторию. Не стесняйтесь, пожалуйста, требуйте, у нас не принято отказывать…

В назначенный день весь инвентарь, начиная со стеклянных банок, ампул для нагнетания крови, резиновых трубок и кончая раздувными мехами, прикрепленными к металлическому основанию, был на месте. Где только удалось в прифронтовом городишке все это добыть? В тот же день Антон сообщил мне, что состояние одного из больных стало критическим, часы его жизни сочтены, и наше вмешательство может в любую минуту понадобиться. Придется, возможно, лабораторию сегодня же открыть.

Весть эта неприятно меня поразила. Какое безрассудство! К чему такая поспешность? У нас нет подготовленных людей, и сам я еще не освоился с новой обстановкой.

Последнее особенно меня удручало. Как ни странно, но я все еще не свыкся с моей новой работой. Четверть века патофизиологической практики давно приучили меня уверенно и спокойно относиться к предмету исследования. Проводились ли опыты на животном, изучалось ли состояние органов трупа — и в том и в другом я привык видеть материал исследования и ничего больше. С тех пор, как я впервые вернул к жизни умершего, привычное равновесие моих мыслей и чувств нарушилось. Материал приобрел иное значение, прежний труп уступил место больному, а я, патофизиолог, стал врачом. Не исследовать тело и ткани должен был я, а вдохнуть в них жизнь.

Новая задача, несовместимая с прежними привычками и рабочими приемами, отразилась на моем самочувствии. Каждая процедура превращалась в жестокое испытание для меня. Тревожное чувство возникало задолго до того, как судьбе было угодно испытать мое искусство. Я просыпался ночью с сильно бьющимся сердцем и не засыпал до утра. Я упрекал себя в малодушии, призывал к благоразумию и с горьким чувством провинившегося школьника решал взять себя в руки. Бывало и по-другому: прорвавшееся малодушие подавляло меня, и я обрушивал свой гнев на себя — виновника моих несчастий. «Что тебе нужно, упрямый человек! Когда ты наконец уймешься? Врачи убедились, что больного не спасти, они примирились с судьбой человека, почему тебя тревожит его труп?»

С тех пор, как моя мысль приблизилась к границам жизни и смерти, меня осаждал всякий вздор. Я останавливался у кровати умирающего, подолгу разглядывал черты его лица, выражение глаз, вслушивался в звучание голоса, чтобы сопоставить это с тем, что уцелеет после клинической смерти. Пробудившихся к жизни я рассматривал и слушал с неутолимым любопытством, досадуя, что они так мало могут рассказать о пережитой смерти. Один такой больной, молодой солдат батальона связи, на вопрос, что. он перечувствовал в эти минуты, сказал: «Не спрашивайте, профессор, я проспал свою смерть». Кто бы подумал, что смерть можно проспать? Где ее торжественное величие, неразрывное с понятием вечности?..