Повесть о жизни и смерти - [34]

— Ничего у меня там не выйдет. Я только и счастлив и уважаю себя, когда нахожусь подле вас. Для меня двери рая закрыты, не требуйте от посредственности чудес.

Ответ растрогал и смутил меня. Он как бы напомнил мне о прежних его признаниях, не вызвавших отклика в моей душе, о привязанности, которую я не оценил. И все же ничего другого я посоветовать не мог. Жаль было Надежду Васильевну и себя. Вряд ли мне легко было бы с этим упрямцем поладить.

Он не соглашался, а я настаивал на своем. Каких только знаков любви и внимания не выказывал он мне, чего только не делал, чтобы не разлучаться со мной! Я убедил директора института, что пребывание Антона в Сухуми необходимо, и ему оставалось либо поехать, либо уходить в другой институт.

Однажды он, расстроенный, явился к нам, обнял меня и сказал:

— Хорошо, я поеду.

Столько горечи и тоски было в этих словах, что я едва не расчувствовался.

— Поезжай в Сухуми, — твердо сказал я, — у тебя будет прекрасный руководитель — мой друг патофизиолог и хирург Воробьев. Я напишу ему, он мне не откажет… Не понравится работа, приезжай, будешь желанным гостем… В Абхазии немало многолетних стариков, — закончил я шуткой, — выяснишь, кстати, чему они обязаны своем благополучием — отсутствию ли шума и вибрации в горах или чему-нибудь другому…

На следующий день вечером он уехал. Незадолго до того, как мы с ним попрощались, Надежда Васильевна сказала мне:

— Туда ему и дорога… В обезьяньем стаде ему только и жить. Боюсь, как бы гамадрилы не возроптали… — Она весело рассмеялась и добавила: — Я такое сказала ему, что бедняге пришлось согласиться… Иначе мы от него не отделались бы…

Глава седьмая

Всякое начинание трудно, но вдвойне сложно, когда творческий замысел отмечен недовернем поколений и причислен к фантазии незрелого ума. Как бы ни были велики любовь и вера в такое дело, чужие сомнения будут тягостными узами для исследователя. Веками паука пыталась вникнуть в тайну человеческого сердца, познать овеянный легендами двигатель, не знающий себе равного среди других. Верно ли, что одно прикосновение к сердцу останавливает его сокращения? Говорят, любое повреждение сердечной ткани смертельно. Знаменитый хирург сто лет назад предупреждал, что пытаться зашивать рану сердца — значит потерять уважение врачей.

Задача решалась с великим трудом. Вырвав у природы одну из ее тайн, ученые продолжали упорно держаться других заблуждений. Годы принесли доказательства, что сердце — последнее прибежище жизни и умирает последним. Его можно оживить в теле спустя три часа, а вне тела — и на пятые сутки после смерти. Сердце куриного зародыша, охлажденное до минус сто девяносто шесть градусов и хранимое полгода при восьмидесяти градусах ниже нуля, сохраняет способность биться. Лягушка с пересаженным сердцем благополучно доживает до своего естественного конца.

Тем не менее, ученые по-прежнему считали, что в теплокровном организме сердце не приживет и спустя неделю-другую рассосется. Вырезанное сердце лягушки может часами и сутками сокращаться, а вынутое из груди теплокровного животного, оно мгновенно перестает биться. Кто станет пересаживать безжизненный орган?

Я задумал рискнуть и вместо протеза из стали дать животному сердце, вынутое из груди другого, и приживить его не в паху или на шее, как обычно пытаются, а в грудной клетке. Подобной операции никто еще не делал, но не пасовать же перед задачей только потому, что решать ее надо впервые.

Я спросил мнения моей первой помощницы:

— Как поступили бы вы на моем месте?

С тех пор как Антон нас оставил, ее словно подменили. Не узнать Надежду Васильевну. Прежде мрачная и неразговорчивая, склонная вспылить и крепко отчитать правого и неправого, она стала резвой и веселой, много шутила и смеялась.

— Как бы я поступила? — многозначительно спросила она. — Повела бы себя так, как учил меня Антон Семенович: всякой деятельности во всех случаях жизни, рекомендовал он, предпочитать переливание из пустого в порожнее. — Надежда Васильевна рассмеялась и, обращаясь к Бурсову, спросила: — Что скажет по этому поводу министр дыхания?

Его прозвали так за умение налаживать у животных искусственное дыхание. Забавная кличка не тяготила Михаила Леонтьевича, и он охотно на нее откликался.

Бурсов, заразившись общим настроением, немного помолчал и с притворным глубокомыслием сказал:

— Древние греки учили, что надо пробовать. «Нечего мешкать», — вторили им скифы.

— Я готова присоединиться к этому плану, — уже более серьезно ответила Надежда Васильевна, — при условии, что вы будете не только работать, но и аккуратно отдыхать.

Это предложение так часто повторялось, что задумываться над ответом мне не приходилось.

— Спасибо за внимание, — говорил я обычно, — пора вам запомнить, что я, как и сердце, отдыхаю во время работы.

Ее заботы трогали меня, и не было бы преувеличением сказать, что ободряющий голос Надежды Васильевны и участие порой не менее вдохновляли меня, чем самая горячая уверенность в успехе.

Семнадцатого июля в двенадцать часов дня мы провели первый опыт. Пересадка закончилась за полночь. Собака погибла на операционном столе. В течение июля и августа еще двенадцать животных разделили эту участь. В начале опыта все шло как нельзя лучше — вынутое у животного сердце оставалось около получаса без признаков жизни, затем, будучи пересажено, начинало биться в чужом организме. Сердца щенят оживали быстрей, хотя бы до пересадки и лежали долгое время без движения. Четырнадцатая собака прожила семь часов после операции, пятнадцатая — лишь четыре. Обе погибли от закупорки сосудов. Слишком много их приходилось сшивать, и где-нибудь вокруг шва комок свернувшейся крови закрывал просвет. Две нелегкие задачи стояли перед нами: добиться того, чтобы вырезанное сердце все время продолжало сокращаться, и уменьшить число швов в кровеносных сосудах.