Повесть о жизни и смерти - [33]

Унылое завывание Антона начинало мне надоедать. Я знал, что он не скоро кончит, и решил дать ему передышку:

— Не слишком ли много приписываешь ты шуму, — прервал я его излияния. — Ведь между шумом и музыкой особой разницы нет. И то и другое возникает из колебания какого-нибудь тела в воздухе… Всякий шум содержит музыкальные тона…

Антон подготовился к серьезной речи, и никакие шутки, конечно, не могли ему помешать договорить до конца. Я был далек от мысли лишить его удовольствия выразить свою мысль возможно полней, но меня раздражал его важный вид, словно не чужие — отцовские мысли, а свои излагал он с той лишь разницей, что отец искал средств оттеснить зло, а сын выпячивал его. Вряд ли он думал, подобно отцу, о страданиях людей или желал оградить их от шума и вибрации.

— Этот нескончаемый концерт, — с прежней неутомимостью продолжал Антон, — изрядно нас оглушил. Ни отдых, ни сон не ограждены от шума. Мотоциклист, прокатившийся ночью по улицам города, разбудит двести тысяч человек… Шумная обстановка до самых глубин потрясает наше существо. Первые звуковые колебания распространяются по всему мозгу, а вызванное ими сотрясение — по скелету, возбуждая нервные окончания, поражая кровеносные сосуды, выделительную систему и обостряя чувствительность нервов. Снижается трудоспособность, ослабевает мускулатура желудка, изменяется объем органов, нарастает раздражительность, снижается способность сосредоточиться и наступает душевная депрессия. От этой пагубы не ограждены даже глухие… Немцы, зная губительную силу шума, включали сирену в мотор самолета и швыряли воющие бомбы… Я подозреваю, что долголетие горцев объясняется не пищей, не воздухом, не особым режимом, а ритмом жизни, гармоничным и строгим, и ничем не нарушаемой тишиной…

Ничего нового он мне не сообщил, я не раз это слышал от Лукина, но надо же так обнаглеть — чужое выдать за свое и не прибавить ни единой собственной мысли. Почему бы и мне не отплатить ему тем же — выдать за свое то, что я услышал от Лукина. Если Антон и догадается, вряд ли хватит у него дерзости упрекнуть меня в том, в чем он и сам повинен.

— Люди шумели всегда, — с вдумчивой медлительностью, нарочитым спокойствием и паузами, столь необходимыми при серьезной мыслительной работе, начал я, — напрасно ты меня и себя пугаешь. За сорок семь лет до нашей эры Ювеналий жаловался, что в жилых домах покоя нет. Тогда шумели стада, прогоняемые через город, теперь заводы, трамваи и автомашины. И боролись с этим злом всегда. Королева Елизавета Английская запретила после полуночи «играть на трубе и бить жен»… В Нью-Йорке, чтобы не будить по утрам население, молочные фургоны пересадили на пневматические шины. Беззвучно движущаяся махина стала угрозой для пешеходов, и водителям пришлось обзавестись рожками… Ты напрасно беспокоишься из-за пустяка — и с шумом, и с вибрацией мы поладим. Некоторые заводы должны будут перебраться за черту города, сирены и трамваи отойдут в область преданий, на земле и под землей водворится покой… Мы привыкли к очкам, ограждающим глаза от солнца, привыкнем и к маскам, защищающим легкие от дыма, приспособимся к прибору, устраняющему шум… Знаменитый Уатт говорил: «Шум пробуждает у невежды представление о силе…»

Я выложил ему премудрость, которую он знал и без меня, и с видом человека, который обнажил сокровеннейшие мысли и чувства, добавил:

— Само собой разумеется, что к нашей работе и твоим старикам все это не имеет ни малейшего отношения…

Я не забыл настойчивую просьбу Надежды Васильевны и нашел решение, одинаково выгодное для нас всех. Пришло время положить конец и моей игре с Антоном. Его не привлекали мои искания, я не имел ввиду заниматься тем, что ему пришлось по душе. Пора трезво обсудить создавшееся положение и разойтись.

Однажды, помнится, мы сидели с ним на крошечном балкончике моей квартиры и с удовольствием вдыхали аромат раннего цветения берез. Веяло теплом, и при каждом дуновении ветерка внизу шелестела молодая листва деревьев, окаймлявших улицу. Темнело. Мы только что поужинали и молча думали каждый о своем.

— Мне кажется, Антон, что нам пора договориться, — предложил я. — Либо ты будешь работать с нами над нашими темами, либо устраивайся у других. К проблеме клинической смерти я пришел случайно и продолжал работать над ней на фронте по долгу врача. Научная тема — не жизненный спутник, не друг и не жена, с которой мы старимся. Почему бы тебе не продолжить нашу работу? Я раскрою перед тобой все тайны воскрешения из мертвых, не пожалею ни времени, ни труда. Я бы на твоем месте отправился в Сухуми и поработал в обезьяньем питомнике. Ты добьешься там успехов, о каких мы на фронте и не мечтали.

Несмотря на наши стычки и споры, я все еще любил Антона и желал ему всяческих удач. Его настойчивость, бесплодные разговоры, не очень умные и не слишком тактичные, я объяснял мальчишеским упрямством и некоторой распущенностью, усвоенной на фронте. Отказать ему в поддержке после всего того, что он сделал для меня, я не мог, и мне хотелось, чтобы он согласился поехать в Сухуми.

Антон молча выслушал меня и с необыкновенной простотой, которая так часто у него прорывалась, развел руками, усмехнулся и сказал: