Повесть о старых женщинах - [60]

Она побежала в лавку, то есть она побежала бы, если бы вовремя не обуздала девичий пыл; у нее на губах дрожали слова, которые она была готова красноречиво прошептать мужу на ухо: «Мэгги вручила мне уведомление об уходе. Да! да! Правда, правда!» Но Сэмюел Пови был занят. Он наклонился над прилавком и вперил взгляд в разостланную бумагу, на которой некий мистер Ярдли что-то чертил толстым карандашом. Мистер Ярдли, обладавший длинной рыжей бородой, ремонтировал и красил дома и комнаты. Она его знала только в лицо. В ее сознании он всегда сочетался с вывеской на его доме, расположенном на Трафальгар-роуд: «Бр. Ярдли, обладатели патента паяльщиков. Маляры. Декораторы. Обойщики. Окраска фасадов». В детстве она в течение многих лет проходила мимо этой вывески, не зная, что такое «Бр.» и какова таинственная разница между словами «Декоратор» и «Обойщик». Она не осмелилась побеспокоить мужа, целиком погруженного в свое дело, и не могла остаться в лавке (которая показалась ей не такой большой, какой была раньше), потому что ей пришлось бы предпринять тщетную попытку притворяться перед молодыми мастерицами, что никакой беды не случилось. Поэтому она степенно поднялась по лестнице и оказалась на том этаже, где в доме — в ее доме! — располагались спальные. В доме миссис Пови! Она даже взобралась выше — в прежнюю спальную Констанции; ее матушка сняла с кровати постельное белье, остальное же не претерпело изменений, кроме лишь того, что комната, подобно лавке, словно несколько уменьшилась! Потом она прошла к гостиной. В нише около двери все еще стоял черный сундучок со столовым серебром. Она полагала, что мать заберет его, но нет! Ее мать, несомненно, умела делать красивые жесты, когда хотела. В гостиной с мебели не была снята ни одна салфетка! А вот вычурный букет роз, который Констанция вышила в подарок матери много лет тому назад, исчез! То, что мать выбрала только этот сувенир из всего тяжеловесного изобилия, царившего в гостиной, глубоко тронуло Констанцию. Она решила, что, поскольку с мужем она поговорить не может, следует написать письмо матери. Она села за овальный стол и начала писать: «Дорогая матушка, уверена, что вы будете крайне удивлены, узнав… Она относится к этому совершенно серьезно… Мне кажется, она совершает большую ошибку. Следует ли мне дать объявление в «Сигнале» или будет достаточно, если… Пожалуйста, пришлите ответ с обратной почтой. Мы вернулись и очень довольны поездкой. Сэм говорит, что ему нравится вставать поздно…» И так далее до конца четвертой страницы почтовой бумаги с зубчатым краем.

Ей пришлось вновь пойти в лавку, чтобы взять марку из стоявшего в углу рабочего стола мистера Пови, вернее, из конторки, за которой читают и пишут стоя. Мистер Пови вел у двери серьезный разговор с мистером Ярдли; в лавке темнело на целый час раньше, чем на Площади, и в углах позади прилавков уже сгущались сумерки.

— Не опустите ли вы это в почтовый ящик, мисс Дэдд?

— С удовольствием, миссис Пови.

— Вы куда? — остановил убегающую девушку мистер Пови, прервав разговор.

— Отправить мое письмо, — отозвалась Констанция, стоявшая поблизости от кассы.

— А! Хорошо.

Пустяк! Безделица! И все же Констанции было приятно услышать в тихой, опустевшей лавке едва различимое изменение тона мистера Пови, когда он произнес: «А! Хорошо». Так или иначе, но это было истинное начало супружеской жизни. (За прошедшие две недели было около девяти истинных начал.)

Мистер Пови появился к ужину нагруженный большими счетными книгами и другими деловыми бумагами, в которых Констанция и не пыталась разобраться. Так он возвестил, что медовый месяц миновал. Он теперь хозяин, и его тяготение к счетным книгам вполне оправдано. Однако проблема служанки требовала разрешения.

— Не может быть! — воскликнул он, когда она рассказала ему о конце света. Это «не может быть» выражало крайнее удивление и живейшую озабоченность!

Но Констанция предполагала, что он будет несколько сильнее сражен, огорчен, ошеломлен, оглушен, поражен. Мысленно взглянув на себя со стороны, она убедилась, что чуть не забыла свою роль умелой, опытной замужней дамы.

— Мне придется заняться поисками новой прислуги, — торопливо произнесла она с великолепно разыгранной снисходительной и беспечной небрежностью.

Мистер Пови, по-видимому, считал, что Холлинз и Мэгги вполне подходят друг другу. Он ничего не сказал невесте, когда она явилась на последний перед сном звонок колокольчика. Насвистывая, он открыл свои счетные книги.

— Я, пожалуй, пойду наверх, милый, — сказала Констанция, мне нужно там как следует убрать.

— Ладно, — ответил он, — позови меня, когда управишься.

II

— Сэм! — крикнула она с верхней площадки винтовой лестницы.

Молчание. Нижняя дверь была закрыта.

— Сэм!

— Что? — донесся издалека его голос.

— Я уже сделала все, что надо.

И она побежала по коридору обратно — белая фигура во тьме, — и нырнула в постель, и накрылась одеялом до самого подбородка.

В жизни новобрачных бывают трудные мгновения. Если она вышла замуж за трудолюбивого приказчика, такое мгновение наступает, когда она впервые располагается в дотоле неприкосновенной спальной своих родителей, на постели, где она появилась на свет. Спальная отца и матери всегда представлялась Констанции если не приютом святости, то, во всяком случае, чем-то окутанным пеленой нравственного величия. Она не могла входить в эту комнату так, как входила в любую другую. Законы природы с их цепью смертей, зачатий и рождений постепенно одаряют такую комнату таинственной способностью раскрывать величие сущего и подчинять всех своему влиянию. На этом ложе с тяжеловесными украшениями — символе минувших времен — Констанция чувствовала, что допускает святотатство, совершает грех, что она порочная девочка, которой грозит наказание за скверное поведение. Всего лишь однажды она, совсем маленькая, провела ночь в этой кровати со своей мамой, отец тогда еще был здоров и куда-то уехал. Какой необозримой, огромной казалась тогда эта кровать! А теперь ей пришлось признать, что это просто кровать, как все другие. Маленькая девочка, которая, надежно прильнув к матери, спала на этой просторной постели, теперь представлялась ей трогательным младенцем, и образ этот разбудил в ней тоску. Ее охватили грустные воспоминания: смерть отца, побег дорогой Софьи, тяжкое горе матери и ее отъезд в самовольную ссылку. Она полагала, что знает, какова жизнь, знает, как она безжалостна. Она вздохнула, но вздох этот не был искренним, частично он должен был убедить ее, что она взрослая, а частично — помочь ей сохранить самообладание в этой пугающей постели. Ее тоска была ненастоящей, она была даже более мимолетной, чем гребешок пены, мелькнувший на волнах глубокого моря ее счастья. Смерть, горе и грех были для нее туманными призраками, безжалостный эгоизм счастья разгонял их одним дуновением, и их скорбные лица бесследно исчезали. Глядя, как она лежит на боку в кровати, отделанной красным деревом и кистями, видя ее пылающие щеки и открытый, но не наивный взгляд, крутой изгиб бедра, обтянутого одеялом, можно было бы подумать, что она никогда ничего не ведала, кроме любви.