Повесть о Сергее Непейцыне - [6]

А маменька сидела будто неживая, глядела себе в колени, шея у нее все больше краснела, — наверно, оттого, думал Сергей, что голову чего-то к плечу гнет вроде пристяжной, и только говорила нараспев не своим голосом:

— Так, братец… Воля ваша, братец… Спасибо вам, братец…

Рассказавши насчет стройки, дяденька встал и кликнул в сени:

— Филя! Подай, что принес.

Слуга подал Семену Степановичу тючок в холстине.

— Примите, сестрица, гостинец — шелка итальянские, какие и столичные модницы зело одобряют. Когда во дворце прошлого года представлен был, сам на тамошних особах платья пюсовое да персиковое, точно как вам подношу, видел, — сказал дяденька.

Матушка приняла тючок, покраснела еще пуще, благодарила и звала отужинать чем бог послал. А пока накрывают, посмотреть, какова забавна у нее дура — собакой лает, курой кудахчет и дверь любую лбом с маху отворяет. Но дяденька извинился — устал с дороги, пообещал откушать в другой раз, поклонился и вышел.

Сергей думал, что матушка тотчас посмотрит, каковы подарки, но она, послушав, как шаги Семена Степановича прозвенели под окнами и затихли, со стоном вымолвила:

— Ох, Катька, Оришка, шнуровку распускайте, кобылы!

А когда девки с натугой расстегнули ей платье на спине, крикнула Нениле:

— Чего выпучилась, сычиха? Возьми, пугало, в стряпущей кулича Сергею Васильевичу, который почерствей, натолки в молоко да и спать — живо!

На другой день Сергей узнал, что в свертке было три куска шелку, которые матушка, рассмотревши и перемеривши, заперла в свой сундучок, ключ от которого носила на пояске под платьем.

Начало постройки. Дяденькины слуги. Красные сапожки

С третьего дня пребывания дяденьки в Ступине вокруг его кибитки пошла работа. Ближе к большаку двое крестьян рыли колодец, а на самом взгорке четверо тесали бревна. Сергей, у которого скоро вошло в обычай приходить в «табор» с утра, часто вместе с дяденькой смотрел, как они работают. Особенно ловко орудовали блестящими топорами плотники, обтесывая красноватую пахучую кору с бревен или короткими точными ударами вырубая в них желоб, которым при стройке ляжет на круглую сторону нижнего венца. Какие ровные, длинные щенки-отески стлались на их лапти!

Скоро плотников стало уже шесть — «копачи», дойдя до воды, принялись тесать сруб для колодца.

Только раз за день прерывали они работу. В полдень, позванные Филей обедать, всадив в бревно топоры, шли к костру, крестились и, вытянув из-за онуч ложки, садились в кружок у котла. Ели истово, неторопливо, но через полчаса над взгорком уже снова разносился веселый перестук топоров — тюк-тюк, тюк-тюк-тюк — и росли навалы сверкающих на солнце, готовых к постройке бревен.

Скоро Сергей и его нянька узнали, что кучер Фома и лакей, он же повар, Филя не похожи не только по внешности, но и по характеру. Сразу по приезде Фома помог Филе разбить барский шатер, или, как все приезжие называли — кибитку, перетащил в нее особо тяжелые тюки и мешки, устроил шалаш на оглоблях, под которым ночевал, наконец, сгородил рядом коновязь. Но после этого Фому как будто подменили. С утра до вечера босой, в вытертых плисовых штанах и рубахе распояской, он, сидя под телегой, ковырял шилом сбрую да мурлыкал вполголоса какие-то особенные песни, в которых только и можно было разобрать: «Лошадя мои, лошадя, лошадя жадобныи…» Или, свистнув как-то особенно, отчего кони разом наставляли уши, Фома подходил к ним вразвалку, отвязывал всех, бросал кафтан на спину вороного, вваливался на него животом и, даже не поспев сесть как следует, пускался на большую дорогу, сопровождаемый всеми булаными и гнедыми, бежавшими сзади, как на привязи. А там поворачивал к Ловати, переезжал на низкий берег и располагался в молодом перелеске. Спутанные лошади ходили вокруг, щипля первую травку, а Фома раскидывался среди них на кафтане и часами дремал, подставляя солнцу рыжеватые кудри затылка и красную, как кумач, шею.

На насмешки Ненилы, будто так и бока пролежит, Фома отвечал:

— Эва-ста! Три месяца ехали, сколь ночей не доспато. Мне небось добро бариново доверено было. Надо и отдох брать.

А когда Ненила замечала, что и ночей бы хватило отоспаться, Фома возражал:

— Ночами я рази сплю? Я за лошадя в ответе. Пока конюшни не поставили, долго ль до греха? Хотя оны меня будто другого собаки знают, а вдруг какой цыган слово и проти меня возьмет?

Очевидно, и дяденька думал нечто подобное, потому что давал Фоме полную волю.

А Филя все время что-то делал. Вставал на рассвете, бежал за водой, собирал кору и щепки, разжигал костер. Над ним в медных котлах готовилась пища. В большом — для «артели», для плотников и Фили с Фомой, в меньших трех — для Семена Степановича. А в то время, когда стряпня не требовала присмотра или у котлов становилась доброхотная Ненила, Филя чистил бариново платье, вытряхивал и проветривал подушки и ковры, проверял поклажу, оставшуюся в тюках, как он говорил, «до нового жилья», и, наконец, довольно чисто латал и подбивал обувь.

Дяденька теперь не только что-то мерил шагами и деревянной саженью на взгорке, но еще чертил на бумажном большом листе, сидя за столиком, который перед кибиткой поставили плотники.