Повесть о прекрасной Отикубо - [15]

— На беду, письмо мое попало в руки матушки, — ответила Отикубо.

Митиери думал уйти, как только начнет светать, но, когда он проснулся, на дворе уже стоял белый день, кругом сновало множество людей, нечего было и надеяться проскользнуть незамеченным. Он снова вернулся к Отикубо.

Акоги, как всегда, принялась хлопотливо готовить завтрак, а молодые люди стали тихо беседовать между собой.

— Сколько лет исполнилось вашей младшей сестре Синокими? — спросил между прочим Митиери.

— Лет тринадцать — четырнадцать. Она очень мила.

— Ах, значит, это правда! Я слышал, будто отец ваш — тюнагон — хочет выдать ее замуж за меня. Кормилица Синокими знакома кое с кем из моих домашних. Она принесла письмо из вашего дома, в котором идет речь о сватовстве. Мачеха ваша тоже очень хочет, чтобы этот брак устроился, и кормилица стала вдруг осаждать моих домочадцев просьбами помочь в этом деле. Я собираюсь попросить, чтобы вашей семье сообщили мой отказ, поскольку я уже вступил с вами в брачный союз. Что вы об этом думаете?

— Матушке это, верно, будет очень неприятно, — проговорила Отикубо, и ее детски наивный ответ пленил Митиери.

— Ходить сюда к вам на таких правах кажется мне унизительным. Я бы хотел поселить вас в каком-нибудь хорошем доме. Согласны ли вы?

— Как вам будет угодно.

— Вот и прекрасно.

В таких беседах коротали они время.

***

Наступил двадцать третий день одиннадцатого месяца.

Муж третьей дочери, Саннокими, — куродо внезапно получил весьма лестное для него назначение. Он должен был вместе с другими молодыми людьми из знатнейших семейств принять участие, как один из танцоров, в торжественных плясках на празднике мальвы[23] в храме Камо. До этого праздника оставались считанные дни. Госпожа Китаноката голову теряла, хлопоча, чтобы все наряды поспели вовремя.

«Вот еще напасть!» — тревожно думала Акоги, опасаясь, что Отикубо опять засадят за шитье. Опасения ее не замедлили сбыться. Китаноката скроила для зятя парадные хакама и велела слуге отнести их Отикубо. А на словах приказала передать:

— Сшей сейчас же, немедленно. У нас много спешной работы.

Отикубо еще не вставала с постели. Акоги ответила за нее:

— Барышне что-то нездоровится со вчерашнего вечера. Я передам ей приказ госпожи.

С тем слуга и ушел. Увидев, что Отикубо хочет сейчас же приняться за шитье, Митиери стал ее удерживать.

— Одному мне будет скучно.

Китаноката между тем спросила у слуги:

— Ну что, начала она шить?

— Нет, Акоги сказала, что барышня еще изволит почивать.

— Что такое? «Изволит почивать»! Выбирай слова с оглядкой, невежа! Разве можно о какой-то швее говорить так, как ты говоришь о нас, господах. Слушать противно! И как только этой лежебоке не стыдно спать среди белого дня! Совсем не знает своего места, до чего глупа, просто жалость берет, — презрительно засмеялась Госпожа из северных покоев.

Скроив для зятя ситагасанэ[24], она сама понесла шитье к падчерице. Отикубо в испуге выбежала к ней навстречу.

Увидев, что девушка еще и не принималась шить парадные хакама, мачеха вышла из себя:

— Да ты к ним еще и не притрагивалась! Я-то думала, что они уже готовы! Для тебя мои слова — звук пустой! Последнее время ты словно с ума сошла, только и знаешь, что вертишься перед зеркалом и белишься!

Сердце у Отикубо замерло. При мысли, что Митиери все слышит, она чуть не лишилась сознания.

— Мне немного нездоровилось, и я отложила шитье на час-другой… Но скоро все будет готово!

И Отикубо торопливо взяла в руки работу.

— Смотрите-ка пожалуйста, не подступись к ней, словно к норовистой лошади! Нет у меня другой швеи, а то разве я стала бы просить такую заносчивую гордячку. Если и это платье не будет скоро готово, то можешь убираться вон из моего дома.

В гневе она бросила шитье на руки Отикубо, но только встала, чтобы уйти, как вдруг заметила, что из-за полога высунулся край шелковой одежды Митиери.

— Это еще что? Откуда это платье? — спросила Китаноката, остановившись на ходу.

Сообразив, что вот-вот все откроется, Акоги ответила:

— Это одни люди дали барышне шить.

— А-а, вот как! Выходит, она шьет для чужих в первую очередь, а свои, дескать, подождут! Для чего же, спрашивается, держать ее в доме! Ах, нынешние девицы не знают стыда!

И мачеха вышла, не переставая ворчать. Сзади вид у нее был самый нелепый. От частых родов волосы у нее вылезли. Жидкие прядки — числом не более десяти — висели, словно крысиные хвостики. А сама она была кругла, как мяч. Митиери внимательно разглядывал ее сквозь щелку занавеса.

Отикубо, вся дрожа от волнения, принялась за шитье.

Митиери потянул ее к себе за подол платья.

— Идите сюда ко мне!

Отикубо поневоле пришлось подчиниться.

— Что за противная женщина! Не шейте ничего. Надо еще больше ее разозлить, пусть совсем потеряет голову… А что за грубые слова она себе позволила! Неужели и раньше она так с вами разговаривала? Как же вы это терпели? — с негодованием спросил Митиери.

— Увы, я — «цветок дикой груши», — печально ответила Отикубо словами из песни:

Печален наш мир…

Где искать спасенья?

Нет горы такой,

Чтоб укрыла от горя,

О цветок дикой груши!

***

Настали сумерки. Опустили решетчатые створки окон, зажгли огонек в масляном светильнике. Как раз когда Отикубо собиралась взяться за шитье, чтобы поскорей от него отделаться, в дверь потихоньку заглянула сама Госпожа из северных покоев. Ей не терпелось узнать, как подвигается работа.