Повесть о полках Богунском и Таращанском - [89]

Калинин стрелял и слышал в темноте, что еще кто-то стреляет невдалеке по мечущимся всадникам.

— Лихо! Ты живой, что ли? — крикнул он в темноту.

— Живой покеда! — отозвался кто-то слева от него.

— Ну, значит, наша возьмет! — ободрил его Калинин. — Только береги патроны; пока наши подоспеют, держаться будем!

Вдруг Калинина ударило что-то в голову, и он свалился без чувств…

Очнулся Калинин утром, в сыром подземелье. Его и еще двух раненых бойцов бросили сюда, избитых до полусмерти. Видно, притащили на аркане всех.

Товарищи Калинина о чем-то говорили. Темно было.

— А кто тут со мной? — крикнул Калинин в темноту.

— Должно, товарищ Калинин говорит? — откликнулся один из них. — Это вы, товарищ командир? Значит, живой? Это мы — Соя Степан да Павлуша Лобода, эскадронный.

— И ты здесь, Лобода? И Стенька? Вот, брат Стенька, и прижали нас к стенке! А где же Лихо? Неужто убили?

— Да нет, не должно быть, товарищ Калинин. Вот про то мы и говорим — чи не он ли тое дело судобил?

— А какое?

— Або я видел, або то мне приснилось; ну, кажись, что был на той момент я еще при полной памяти. Як раз я слыхал, как вы его кликали, а потом я вас стал кликать— нет, не слыхать. Ну, думаю, как есть, значит, точку поставили над вами. И вот вижу — конь на меня летит, на коне сичевик сидит, а под брюхом у коня еще что-то шевелится. Потом вижу — конь назад идет. Я прицелился по галичанину. Еще и курка не спустил, а он с седла, глядь, плывет на землю, а на его место какойсь-то черт с-под конского брюха — брызь! Ну, думаю, все понятно: значит, наш джигит причепился, не иначе Лихо. «Вертай! Скачи, сповещай папашу!» — кричу. «А то и я думаю!» — крикнул он мне, и сдавалось мне, что то Ли-хин голос. И теперь мы тут вот и задумались: не иначе как то Лихо под брюхо галичанину на полном ходу причепился, да и спорол его кинжалом. И коли то справди, то донесет папаше про нашу беду. Абы только зараз не срасходовали нас до сроку, бо мабуть уже солнце сходит. А как еще мало-мало пройдет время, то папаша, конечно, за нами сюда прискочит, особливо почуявши про ваше исчезновение, товарищ Калинин.

— До батька, коли так, он доберется, и батько сюда беспременно приспеет — это да! Только нам надо день проканителить. Но что бы с нами, товарищи, ни делали те гады, мы только одно и можем, что плевать в их поганую рожу. А как у вас ноги, руки — свободны?

— Вот то-то оно, что не свободны!

— А что, если друг у друга зубами веревки перегрызть? — предложил Калинин. — На батька, как говорится, надейся, да сам не плошай! А ну-ка, подползайте ко мне кто ближе, братва.

И стали избитые бойцы сползаться друг к другу в узком колодце подземелья. На этом деле проверили себя: кости целы. Сползлись, стиснув зубы; тело побитое — как каменное, неповоротливое стало. У Калинина голова клинком порублена, но крепок череп либо скользнула сгоряча шашка, кожа с волосами и с кровью висит над ухом, а башка цела.

Грызет Калинин Степанову веревку, а Павло Лобода — веревку Калинина, кто скорее перегрызет. Но не успели они распутаться, как потянули их на веревках наверх из колодца, выволокли во двор и повели на допрос.

— Пошли вы к чертовой матери, гады полосатые, продажные тварюги! — кричал Калинин в ответ на требование от него предательства. — Это вы, суки, привыкли продаваться, а мы не продаем своей свободы.

И били Калинина чем попало — и по лицу, и в живот, и в ребра. Разорвана на нем была одежда, и потому нельзя было узнать в нем знаменитого командира, а то бы хуже еще пришлось ему. Но и эти последние лохмотья на нем оборвали и оставили его голым, как мать народила. Так же поступили и с остальными, не добившись от них ничего.

— Отведите их и расстреляйте где-нибудь на помойке! — распорядился начальник. — А впрочем, нет. Прогоните их голыми по городу и расстреляйте на базарной площади для показу.

И шли по площади трое людей — обнаженных, искалеченных, но гордо и вызывающе посматривающих на мир из-под разбитых бровей. Их окровавленные лица были грозны и отважны.

Забыли петлюровцы осмотреть хорошенько веревки, стягивающие руки бойцов. Погрызенная зубамя Стеньки веревка, стягивающая руки командира, лопнула, когда поднатужился Калинин изо всей силы теперь, перед смертельной опасностью.

И разом полетели на землю под его кулачищами трое стрельцов, и три винтовки очутились в руках присужденных к смерти; быстро разрезал Калинин захваченной саблей веревки на своих мужественных товарищах.

Порубив конвоиров, вскочили они, голые, на коней, брошенных коноводом.

Не успели они выехать из города и не успели за ними открыть погоню враги, а уже навстречу им мчался сам батько… Добрался-таки до него Лихо!

Шел он, прорвавшись через мост у Рогачева сабельным боем, в неистовом азарте. Никогда не видел Калинин своего батька страшнее, чем в тот час. Весь черен он был, и, казалось, весь он состоял из гнева и непоколебимой, огненной мести. Когда завидел он скачущих к ним трех голых всадников, то сорвал на ходу с себя бурку и, съехавшись с Калининым, крикнул, обнимая его и покрывая буркой его наготу:

— Молодец, сынку! Ничего, що голый, добре, що живый. А що побытый, то горя мало! Бувае, всяко бувае. Вертаймось, дамо гадам чосу!