Повесть о полках Богунском и Таращанском - [64]

В Паволочи стояли нежинцы, шедшие резервом вслед таращанцам. Они уверили, что Боженко находится уже в Фастове, а не во Вчерайшем, и Коняев погнал Зеленого на Фастов, решивши, что так ближе. Это и испортило все дело. В Фастове у Коняева отобрал Зеленого

Особый отдел и доставил его в Киев, где Зеленый был амнистирован и, вырвавшись на свободу, обозленный, поднял всю кулацкую банду на Киевщине против советской власти. Долго потом жалел Кабула, что не зарубил Зеленого на месте или что не послал его к Боженко поездом.

Когда Коняев, по прибытии во Вчерайше, доложил обо всем случившемся батьку, тот, взбешенный, сказал:

— Не було головы у Кабулы — срубить голову тому гаду. Не всякое лыко в строку — и не всякое слово повынно понимать в точности! Может быть, я бы и отсыпал Кабуле плетюгана за неповиновение тому моему приказу, ну, а теперь отсыплю ему втрое за тую нерассудительную шкоду. Врага, застигнутого в бою, рубай на месте, пока не остыло. Сумлеиия не может быть в смертельной борьбе. Закон войны есть суровый закон. Да и не было еще такого сурового закона, какой требуется сейчас в нашей борьбе за революцию, потому что тут два заклятых классовых врага, два мира сошлись на смертный бой. Боюсь я, что в Киеве того дела не смозгуют и опять амнистируют того гада. Уж он один раз взял обманом командукра, склизкая гадюка. И тогда загонит он нам занозу в зад. А потому, Коняев, даю тебе особо строгое взыскание — не допускать тебя до бою цилый тыждень. Иди сдавай оружие.

Испорчено было гостевание и настроение у батька, созвавшего своих отважных командиров на совет по поводу вчерашней победы во Вчерайшем и ради приезда его жены, прибывшей из Киева с пирогами и с пушкой, посланной Щорсом.

Еще в то время, когда снабжение армии не было налажено, привыкла хозяйственная жена Боженко, «мамаша», как звали ее полушутя бойцы, к тому, что за Боженко — да и за бойцами — нужно присматривать по-домашнему: и обед сварить, и пуговицу пришить, и белье постирать, и латку налатать.

— Та у нас же полная комендатура теперь, и интендант снабжения, мамаша ты моя дорогая, каптенармусы дуют в усы, и кухни походные есть, как полагается в армии. Квартирку с полным довольством имеем повсюду, хоть бы в самом большущем городе или на кулацком хуторе — все одно, а ты из Киива с горячими пирогами да в самый горячий бой. Га? Этому делу надо поставить точку та ще й запятую, моя люба. Ото ж, хай будэ послидне таке пирогування, и видъизжай ты до Киива, моя матусенька, вовсе аж до победного конца, бо знаю, що знов будешь мени лазыть под кулэмэтом, тай лаятыся, що мы не снидавши.

Бойцы, сидевшие за столом и уминавшие привезенные из Киева пироги, хохоча, вспоминали, как однажды, во время самого ожесточенного боя, под перекрестным пулеметным огнем, явилась «мамаша» на поле сражения с пирогами, упрекая бойцов, что они забывают поесть как следует — и не выдержат они боя.

Было это под Броварами, в разгар сильнейшего сражения на подступах к Киеву, да еще сверх всего в сильнейшие морозы.

Вот про нее-то и острил Хомиченко, что огневая она, как новая гаубичная батарея, прозванная вчера под Вчерайшим ее именем.

«Мамаша» краснела, поглядывала на «кума» — Хомиченко, которого дразнил батько:

— За что ж таки куму от мамашиного зла попало?

«Кум» смотрел на «мамашу», и она краснела, видимо не решаясь признаться. Но выхода уже не было, и надо было признаваться.

— Да что там, уж раз теперь «кум», так все одно, признаюсь, — сказала смущенная женщина. — Чи то за пушку, чи за пампушку обнял меня Хомиченко, да и поцеловал. Ну ще б то не беда, что поцеловал, — я б на то уж плюнула, — а то еще и подморгнул. Ну, тут я не стерпела и огрела зубатого так, что, видно, и доселе помнит, коли в кумы сватается.

— Ох ты, чертова анархия! — хохотал батько. — Вот так кум! А я и не знал, що ты до шкоды охочый. Ну, раз уже такое дело, шо сам признался, то давай, брат, выпьем за вчерашний бой. Сделал ты тем боем исправление своему нахальству, только в другой раз не попадайся. И для памяти даю тебе дозволение: пущай зовется твоя батарея «Мамашей».

— «Федосьей Мартыновной» будем звать, — уважительно поправил Хомиченко. При этом Федосья Мартыновна снова покраснела и чокнулась с «кумом» ради примирения.

Оживленные близостью милой женщины, бойцы и сам батько на минуту забыли про свои боевые тяготы.

Забыл батько и про свои огорчения из-за Зеленого. И тут же по просьбе жены велел выпустить Коняева из-под стражи и, вернувши ему оружие, позвать на ужин.

Коняев явился чуть повеселевший, но, отвечая на расспросы, бил кулаками себя по коленям и просил батька дозволить ему немедля вернуться и отбить Зеленого от Особого отдела обратно.

— Что с возу упало, то пропало, — говорил батько. — Да, может, еще дело обернется и в твою пользу, когда я пошлю телеграмму Щорсу, чтоб он сам за того Зеленого «заступился» и довел его до собачьей могилы.

Но Щорса уже не было в Киеве.

В этот самый час он сменял в Фастове начдива Макотоша и принимал дивизию. Батько же при этом назначался бригадным командиром Таращанской бригады, хоть имел лишь один полк.

Предстоял поход на Казатин.