Повесть о полках Богунском и Таращанском - [21]

Пехоте уже нечего было делать, как только достреливать и докалывать недорубленных, бегущих врассыпную гайдамаков.

Две тысячи гайдамаков были уничтожены в течение одного часа.

Батько Боженко, мчась карьером, съехался на мосту с Денисом и, хоть и рассерженный ослушанием партизан, приветствовал Дениса и поздравил с победой.

Чтобы вымести город начисто, понадобился целый день. К вечеру все гайдамаки-петлюровцы были уничтожены. Пленных было всего человек двести — триста.

Земля обагрилась вражьей кровью, и падающий снег не мог ее скрыть, она проступала всюду.

Так как в округе еще происходили бои и город был на военном положении, власть и инициатива были в руках Боженко, объявившего себя начальником гарнизона.

Боженко занят был приготовлениями к походу и тяжбой из-за взятых трофеев (а их было немало) с партизанами, взявшими больше сотни пулеметов, в то время как трофеи Боженко выражались лишь в десяти пулеметах и одном брошенном немцами орудии, поврежденном Хомиченковым ударом.

Боженко тянул с созывом собрания для назначения ревкома. Он был пока хозяином положения и мог просто приказать Денису сдать ему все пулеметы.

Он еще колебался, подыскивая дипломатическую формулировку для присвоения трофейных пулеметов. Однако Черноусу удалось убедить батька созвать собрание безотлагательно, к трем часам.

Первым взял слово Петро Кочубей. Он заявил, что уполномочен, как председатель бывшего подпольного, а сейчас вышедшего из подполья Черниговского губкома партии, приветствовать в лице героического командира славного Таращанского полка прямого освободителя занятой теперь объединенными большевистскими частями городнянской территории. Комитет объявляет, что он впредь будет политически корректировать все происходящее на территории уезда. В знак признания заслуг полка и его командира партизаны дарят полку свое партизанское знамя, окропленное героической кровью погибших товарищей, под которое и становятся полторы тысячи человек.

Батько, тронутый, встал и принял из рук Петра Кочубея знамя, шепотом спросил при этом Черноуса:

— А сколько же в кочубеевском отряде бойцов? Что ж они не всех мне отдают?

Черноус громким шепотом отвечал батьку:

— Ты не один, товарищ Боженко. Есть еще на свете дивизия: Щорс, и Черняк, и Гребенко. Бойцы кочубеевского отряда отдают себя в распоряжение Первой Украинской дивизии в целом. Ты получаешь львиную долю, да еще и с подпольным их славным боевым знаменем. Чего тебе еще?

Батько попросил слова для ответа и произнес замечательную речь.

Он сказал:

— Товарищи и братья мои любимые, бойцы, партизаны, встречаюсь я с героизмом и щиростью, на которую гляжу я, как будто гляжу в светлое озеро.

Казалось, слезы навернулись на его глаза, скрытые тяжелыми веками и длинными ресницами. Батько засопел и, сделав невольную паузу, заставил всех взволнованно встать с мест.

— Если бы видел вас Ленин, сынки, то, верно, и он полюбил бы вас за вашу прямоту в слове и твердость в деле, в отваге и в рассудке. Желаю вам и впредь быть такими, развиваться, крепнуть и расти политически и закрепить коммунию (он так и сказал — «коммунию») по всему свету— аж за Карпаты, бо ж мы большевики, а большевики не отступают. Имею я к вам скромные подарки, которые и объявляю приказом, а сейчас дарю: братьям Кочубеям, боевым руководителям и командирам партизанским, маузер и саблю.

Он сделал знак, и ему передали поднесенную утром, снятую с Пашкевича, саблю. Он подвязал ее Денису, а свой маузер вручил Петру. В ревком были избраны оба Кочубея, так как военный совет считал, что тыл должен быть обеспечен надежными людьми, хоть Денис и упрямился против его избрания, стремясь на фронт вместе со всеми.

ЧАЕПИТИЕ У БАТЬКА БОЖЕНКО

У батька Боженко, как и у всякого человека, была своя мечта. Не о вишневом садике, хотя в конечном счете батько мечтал и о пасеке и садике и любил даже произносить шевченковские строчки: «Хрущи над вишнями гудуть». Прежде всего батько мечтал о победе революции, и не иначе как в мировом масштабе. Он мечтал о походе на Западную Украину, на вызволение братьев-галичан от белополяков, посягавших на Прикарпатье. И в эти часы там действительно шло восстание. Он мечтал об этом со страстностью, на какую только способен человек с пламенным революционным темпераментом.

Батько верил в свое особое боевое избранничество и в свою роль в великой борьбе так, как верил в это каждый, кровно чувствующий свою принадлежность к угнетенному классу и борющийся с классом угнетателей не на жизнь, а на смерть.

— Наш папаша есть чистый пролетарий, — говорил про него командир батареи Хомиченко, а с ним вместе и остальные бойцы.

Этот пролетарий был величав своей беззаветной храбростью и чистотой. Капризы батька рождались от его непосредственности и бесхитростности.

«Хитрости его маленькие», — как говорил Черноус, то есть они были всегда видны как на ладони, и поэтому хитростями их приходилось считать лишь условно. Такою хитростью было знаменитое предложение Денису накануне боя за Городню.

Батько ненавидел контрреволюционеров и буржуев ненавистью беспредельной. Он хотел, чтобы изгоняемые с Украины немцы-оккупанты тоже увезли хорошие и памятные ссадины, еще более памятные, чем те, что они оставили своими шомполами на спинах беззащитного мирного населения оккупированной Украины. Этим его настроением очень был озабочен Черноус, специально прикомандированный к нему дивизией для особого надзора за батькиной «манией», хоть ему и было поручено многое другое: связь с партизанами на местах, вовлечение их в регулярные части, руководство по оформлению власти на местах и прочее, почему и назывался он «полевой комиссар».