Повесть о пережитом - [66]

— В чем же вас обвинили? — с отчаянием спросил я.

— Во вредительстве… Все мои работы объявили вредительскими… Дайте кружку.

Он отпил немного воды.

— Тут еще не обо всем… В начале века ваш покорный слуга изобрел противоцеппелинную пушку. Не слыхали о такой? — Гельвих оживился. — Сам рассчитал, сам образец сделал, да-с!.. Пушку установили на воздушном дредноуте. Назывался он, к вашему сведению, «Илья Муромец». А в небо не подняли. Смелости не хватило…

Вошел со шприцем в руке молодой фельдшер, прямой, тонкий.

Гельвих засуетился. Приподнявшись на койке, протянул мне руку.

— Не смею более задерживать.

В этот же день я принес Гельвиху карандаш и тетрадку.

Днем и ночью испещрял он ее цифрами, в которых билась неуемная мысль ученого. Но при обыске надзиратели тетрадь отобрали и сожгли.

…И вот сейчас два санитара тащили этого человека под руки через двор. На генерале неуклюже висел бушлат, из-под него торчали полы линючего халата. На голове сидела шапочка, напоминавшая клоунскую: прикрывала лишь затылок. Ноги в чоботах заплетались. Каждые два-три шага санитары подтягивали старика. Проходившие по двору останавливались, молча глядели на дикую картину.

Не прошло и часа, как всей зоне стали известны подробности приема майором Этлиным генерала Гельвиха.

Санитары доставили Петра Августовича в кабинет начальника. Гельвих, задыхаясь, тут же, у порога, опустился на стул.

— Кто ты такой есть? — по-петушиному встряхнувшись, спросил Этлин.

— Генерал-майор артиллерии… Доктор технических наук… Профессор Артиллерийской академии Дзержинского… Лауреат…

— Дерьмо! Вражина! — закричал Этлин. — Вот кто ты такой! Отвечай на вопросы! Говорил в бараке, что сидишь без суда?

— Так точно, говорил.

— Особое совещание при МГБ — это тебе что, не суд?

— Никак нет. Расправа.

— Ах ты… Вста-ать!

Гельвих еле поднялся.

— Ты что там в бараке на стенке царапаешь, а? Шифр?

— Никак нет. Формулы.

— Какие еще там формулы?

— Ма-те-ма-ти-ческие…

— А в карцер не хочешь? Не посмотрю, что тебе восемьдесят лет, старый хрен!

— У меня тетрадь отняли… А я должен записывать… думать…

— В карцере и будешь думать, как дошел до жизни такой. Порадок у меня должен быть!..

— А вы что, собственно, орете на меня? — вдруг ожесточился Гельвих. — Я на вас жалобу подам!

Этлин взревел.

— Жалобу?.. На меня?.. Брось эти штучки! И запомни раз навсегда: в лагере закон — тайга, черпак — норма, прокурор — медведь. Здесь телеграфные провода кончились!

— Проведут!.. Проведут!.. Вас надо судить, а не меня!

Этлин подскочил к Гельвиху, сжал кулаки, захлебнулся от злости.

— Отведите… в барак! — крикнул он санитарам.

Я тотчас же поспешил к Гельвиху. Генерал лежал под одеялом и тоскливо смотрел в заснеженное окно. Заключенный с буро-синим лицом счищал со стены осколком стекла формулы Гельвиха. Стекло скрежетало, сыпалась стружка.

— Петр Августович! Вот еще тетрадь.

Я подсел к нему.

Едва шевеля губами, Гельвих рассказал об Этлине и устало заключил:

— Лучше бы меня расстреляли…

«Неужели таким, как Этлин, все простится? — в страшном волнении думал я. — Неужели они будут спокойно жить на нашей земле и над ними никогда не грянет суд?»

Гельвих приподнялся на локте.

— Почему меня… Допустили бы… к Сталину… Хочу лично просить…

— Он умер, — сказал я.

— Буду говорить с ним по праву человека, который всю жизнь… Как — умер?! — вдруг дошло до сознания Петра Августовича. — Сталин умер?..

— Официально еще не сказано, но, кажется, да.

— Та-ак-с… — Гельвих запрокинул голову на подушку. Внутренняя боль перекосила лицо.

Вошел врач-ординатор Григорьев — коренастый брюнет с круглыми темными глазами, с низким ежиком черных волос, с приглушенным голосом.

Гельвих бросил на Григорьева вопросительный взгляд. Ему-то он всегда и во всем верил.

— Слыхали… Сергей Федорович?

— Да.

Григорьев постоял, что-то припоминая. Потом сказал:

— В Древнем Риме, когда возникали трудные для государства моменты, говорили, кажется, так: «Кавэант консулес».[30]

Сергей Федорович проверил пульс у Гельвиха.

— Лежите спокойно, генерал. Анализы у вас хорошие. Ждите полного выздоровления.

В зоне я встретился с Купцовым.

— Знаешь, Михаил Григорьевич, что вытворил наш начальничек с Гельвихом?

Он махнул рукой:

— Да, знаю!.. Тебе, слава богу, не пришлось быть на Колыме. Тут цветики, а ягодки — вон там. Покушал я их в конце тридцатых годов!.. А что касается карлика Этлина, я его «ндрав» впервые познал на Тайшетской пересылке. Он там начальствовал в звании капитана. Теперь, видишь, выслужился… Затем имел удовольствие быть с ним в Братской больнице. Меня привезли туда к протезисту… я все зубы на Колыме потерял!.. и оставили работать в аптеке. Этлин, хорохорясь, сжимая и без того узкие щелочки глаз, предупредил меня: «Здесь я в два раза строже, чем на пересылке. Хочешь жить — придержи свой длинный язык, а то совсем дара речи лишишься!» Я ответил, что меня всего лишили, но правду в лицо все равно говорить буду. Честность, мол, не отняли. Он зло выкрикнул: «А мы отнимем!»…

Купцов пососал трубку и, прищурясь, сказал мне:

— Между прочим, карлики, желающие, корысти ради, прослыть великанами, идут на любую гадость, даже на преступления!