Повесть о пережитом - [32]

В боксе можно сидеть и стоять, а ходить нельзя, негде. Духота… За дверью часто раздаются шаги, торопливые, сбивчивые, за ними — медленные, кованые. Щелканье ключа. И снова — тишина.

Ночь, утро или день?.. Рука в шинельном обшлаге протягивает кружку с чаем, кусок хлеба, сахар — значит, утро.

В бокс входит лейтенант.

— Подпишите протокол обыска.

Ничего не взято. Только фотографии… Дома, на письменном столе, была фотокарточка: Ленин в очках, в полупальто и кепке сидит в шезлонге, читает рукопись. Эту карточку с надписью подарила мне и Пенкину в сороковом году Лидия Александровна Фотиева.

Тревожно спрашиваю у лейтенанта:

— А карточка Ленина?..

Он равнодушно отвечает:

— Таких не забираем.

— Спасибо, — говорю я. — Стало быть, Ленин дома!

Лейтенант хватает подписанный протокол и выскакивает из клетушки.

…Опять та же рука в обшлаге. Две миски, ложка, хлеб — значит, день.

День. Уже день!.. В Союзе писателей все знают. Мой рабочий стол в кинокомиссии пуст. Растерянные лица сослуживцев… «Кто бы мог подумать!»

А Вера?.. Одна среди хаоса мебели, вещей, книг…

Одолевает назойливая мысль: «Это все не со мной. Я умер. Сейчас тут, на табурете, другой. Только с моим прежним именем, с моей прежней жизнью… Я и не я!..»

Вскакиваю с табурета. Стучу в дверь. В щель просовывается фуражка с красным околышем.

— Почему так долго здесь держат?

— Ш-ш-ш-ш…

Дверь придавливается.

Встал с топчана Юрка, прошел в сени, к параше. Спросил шепотом:

— Что, старик, ворочаешься?.. Дрыхай крепче! Завтра большой этап…

— Не ночь, а морока! — отозвался я.

Юрка шикнул и повалился на топчан.

А я продолжал вспоминать…

…Нестерпимая жарынь в боксе. Да на мне же пальто!.. Стаскиваю, бросаю на узел с вещами.

Щелкает ключ. В дверях надзиратель.

— Фамилия? Инициалы? Инициалы полностью!.. С вещами!

Хватаю пальто, узел. Напяливаю шапку.

Коридор кажется бесконечным, а узел — ненужным, постыдным. Бросить бы его тут…

— Направо! — раздается позади тяжелый голос надзирателя.

…Ярко освещенная комната. Стол, как в портняжной… Человек в сером халате забирает мой узел, рассыпает вещи по столу.

— Раздевайтесь. Быстро!

Сердце куда-то упало, словно оборвалось. Похолодевшими руками снимаю костюм. Отдаю. Летят прочь петли, крючки… Над столом шевелятся волосатые пальцы…

…Опять коридор. Иду, как в тумане. Шаркаю подошвами, подтягиваю сползающие брюки.

Другая комната. Здесь — человек в белой куртке.

— Садитесь. Быстро!

Ко мне тянется парикмахерская машинка. Как ребенок, пугаюсь ее стальных челюстей.

— Не надо! — Отвожу в сторону чужую руку.

— Как не надо? Всем — нолевая стрижка.

— Я не преступник! Меня скоро освободят!

Парикмахер держит меня за волосы и усмехается уголком рта.

— За границей были?

— Нет!

— А в оккупации?

— Нет!

— Коммунист?

— Да.

— Десять лет лагерей…

Машинка холодно скользит по голове.

На пол сыплются волосы… Это не мои волосы. У меня не было такой седины.

…Еще комната. Фанерный закуток. Широкая белая простыня. Ослепляющие лампы. Штативный фотоаппарат. Человек в черном халате.

— Садитесь. Не спешите.

Фотограф ныряет под темную накидку.

— Плечи прямее… Анфасик сделаем… На объектив смотрите…

Вылезает из-под накидки.

— Так не годится. Уберите слезы… Голову повыше. Вот так. Попрошу спокой на лице. Внимание!.. Есть!

Вытаскивает кассету. Глядит на меня исподлобья.

— Москвич? Семейный? На какой должности? Понятно… Теперь попрошу к этому столу. Немножко, извиняюсь, ручку запачкаем. Отмоется… Прижмайте ее сюда. Хорошо!.. Давайте пальчики… Прижмайте этот… Сильней, сильней прижмайте!.. И этот… и этот… Все! Вон там — умывальник, мыльце…

…Баня. Заранее открытый душ. По телу льются горячие струи. А внутри дрожь. Она возникает под сердцем, проникает в суставы, бьется в щеках…

…Лифт. Коридор. В нос ударяет карболкой. Камера!

Вхожу. В камере одиноко сидит юноша. Читает книгу.

— Раздевайтесь. Садитесь. Чувствуйте себя свободно! — с горькой иронией говорит он, протягивает руку. — Арутюнян.

Несколько минут, и у нас завязывается разговор.

— Меня скоро выдворят, — сообщает юноша. — Следствие кончилось.

— В чем же вас обвинили?

— Антисоветская болтовня… Я действительно виноват. Всем и всюду говорил, что моего отца в тридцать седьмом без всякой вины расстреляли.

Арутюнян ходит по камере. На нем грязные парусиновые туфли, летние брюки, голубоватая спортивная куртка. Голос спокойный.

— Мой отец был другом Орджоникидзе. Строил Сталиногорск… Сам Ежов приехал на дачу арестовывать его… Я — студент. Взяли летом, прямо из экспедиции… Мне, между прочим, хороший следователь попался. Обещает послать в Караганду. Там, в лагере, мама… Я ужасно боялся, что и ее расстреляют… А вас за что?

— Не знаю.

— Хм!.. Еще Герцен сказал, — рассуждает Арутюнян, — что на земле существует страсть искать виновных.

Он предлагает сыграть в шахматы.

— Что вы? Какие там шахматы!

— Давайте, давайте! Что ж вы и будете так сидеть, нос повесив?

Он высыпает на стол замызганные шахматные фигуры, расставляет их на доске, двигает пешку. Я смотрю на фигуры, и мне кажется, что они слегка дрожат.

— Ну? Ваш ход. Играйте! — настаивает Арутюнян.

Я механически двигаю пешки, фигуры и получаю мат.

— Явный зевок! — заключает юноша. — Сыграем вторую. Ваши белые. — Он поворачивает доску.