Повесть о пережитом - [26]

— А как же переплетать? — недоумевал Толоконников.

— Да хоть пальцем!

Петр Степанович кивнул на кабинет главного врача и — шепотом:

— Перепелкина здесь. Закрылась, плачет… Один на операции у Паникова помер. Она ассистировала!

— Но она-то не виновата!

— Тсс!.. Ну и что же?.. Человек!

Я поставил посылочный ящик на стол.

— Давайте чаевничать, Петр Степанович?

Из кабинета вышла Перепелкина. Молча протянула мне историю болезни умершего. Молча ушла.

В канцелярию влетел Юрка.

— Привэт, молодежь! Как оно живется на склоне древних лет?.. Этап с ноль тринадцатой!

Положил на барьер формуляры и листок с направлениями. Шестеро шли в туберкулезный, трое — в хирургический, один — в глазной, один — в морг.

— Опять «при попытке»? — спросил я.

— Хуже! Вызвали старикана на освобождение, он от радости и отдал концы. Привезли на срочное вскрытие, а профессор в кандее!

— Посадили Заевлошина? — поразился я.

— Подумаешь, персона грата! — хмыкнул Юрка. — Он же не только трупы потрошит, еще и санврач. А в рабочем бараке нашли клопа. Вот профессору и влепили пять суток. Привэт!

И Юрка выскочил из канцелярии.

За окном сгущалась синяя дымка. Чуть розовело небо. Эмир и Крючок несли посылки коечным больным. Прошел, печатая шаг, толстолицый старшина режима Нельга — гроза надзирателей. За ним — Кузник: руки в карманах, голова из стороны в сторону так и ходит… Показалась вдали операционная сестра Череватюк. Она же начальник медицинской канцелярии и секретарь партийной организации больницы. Шла быстро. Шинель нараспашку. На гимнастерке поблескивали четыре боевых ордена. Надевала их Череватюк в особо важных случаях. А почему сейчас?.. Лицо у нее молодое, с темно-карими глазами, привлекательное, только нос немного великоват. Была Череватюк постоянно чем-то встревожена, не выпускала папиросы изо рта, курила неистово. А то, случалось, подолгу сидела, глядя в одну точку, и было непонятно: слушает она тебя или нет…

Открылась дверь. Мы поднялись, Череватюк просила в свою комнату, отделенную тонкой перегородкой от кабинета Баринова.

Еще три дня назад нужно было отправить месячный отчет в Озерлаг. Но начальница отсутствовала, и отчет ждал ее подписи. Составлялся он за нехваткой бумаги на безукоризненно выструганной сосновой доске длиною метра полтора. Каждого пятого числа эти «деревянные ведомости» отправляли в Тайшет. Захватив доску, я переступил порог.

Череватюк сидела за письменным столом и была похожа, как мне почудилось, на девушку в тесной сибирской избе с картины Сурикова «Меншиков в Березове». Задумчиво глядела перед собой.

— Была в Тайшете, — сказала она, не поднимая головы. — На партийной конференции… Отчет готов?

— Можете подписывать, гражданин начальник.

Череватюк взяла в рот папиросу, затянулась. Взглянула на доску.

— Боже мой, боже мой, сколько же граф… Цифры, цифры, цифры… Баринов тут?

— Ушел за зону.

— Опять преферанс!.. — Она глубоко вздохнула. — Сколько умерших?

— Одиннадцать и четыре с трассы.

— А в прошлом месяце?

— Девятнадцать. И пять с трассы.

— Смертность снижается. Хорошо это… Она прикинула на счетах несколько цифр, сбилась.

Снова защелкала костяшками. Опять не получилось. Расписалась внизу доски.

— Завтра сами дадите Баринову на подпись. У меня с утра партбюро.

Я взял доску и шагнул к дверям.

— Подождите! — остановила она. Неожиданно спросила: — Какое вы совершили преступление? Только честно!

Подумалось: «Почему спрашивает? Решила убрать из канцелярии? Поводов к этому я как будто не давал…»

— Никаких преступлений я не совершал, гражданин лейтенант.

Череватюк опустила глаза. Сказала тихо:

— Не гражданин лейтенант, а… Нина Устиновна. Садитесь.

Несколькими затяжками докурила папиросу, взяла новую.

— Много, по-вашему, в больнице… невиновных?

Я ответил не сразу.

— Такой графы в статистическом отчете нет.

— Испугались?..

Встала (поднялся и я), сняла шинель, открыла окно. Запахло свежей землей: недавно полили цветочные клумбы.

— А Толоконников — занятный старик. Ухитрился посадить на клумбах огурцы. Думал, не замечу… Так я и не заметила!

Она бросила на стол пилотку, встряхнула темными волосами, отошла в угол и прислонилась спиной к стене.

Молчала. Потом, словно про себя:

— Значит, мой вопрос остается без ответа…

У меня сильно заколотилось сердце.

— Видите ли, Нина Устиновна… После ареста, в первые дни, мне думалось, что в камере я один невиновный. Ну, а затем — Бутырка, этапы, пересылка, лагерь… Многие убеждали, что они тоже совершенно ни в чем не виноваты. Так ли это?.. Но ведь оклеветали же меня, почему не могли другого, третьего?.. Конечно, бывают и ошибки. Однако что-то их очень уж много!

Череватюк продолжала молчать. Лицо ее странно вытянулось. Дрожали ресницы.

— Каждый невиновный, — говорил я, — ждет ариаднину нить, которая выведет на свободу. Иначе нельзя жить!.. Только животное может есть, чтобы существовать. А мы хоть и занумерованные, но люди…

Я глотнул воды. Зубы стучали о край кружки.

Череватюк с трудом произнесла:

— Говорите… слушаю вас.

— Вы меня вызвали на откровенность. Значит, разговор на обоюдном доверии, так?

— Да, да!

— Тогда отвечу на ваш вопрос. — Я прикрыл окно. — Есть невиновные! Не я один — много. Назвать?..