— Я так и думал, — с удовлетворением произнес судья. — Выходит, что иначе вы поступить не могли?
— Мне всегда казалось, — так же задумчиво продолжал обвиняемый, — что врач имеет право рисковать. Некоторые полагают, что у нас такого права нет.
— Уверены ли вы, что заражение произошло по вашей вине? Мог же больной поступить в больницу с гельминтами.
Судья великодушно предлагал алиби и ждал от обвиняемого поддержки.
— Нет, нет, это невозможно, — твердо возразил он, — мы проверяем больного и результаты анализа вносим в историю болезни.
Ангел–хранитель настойчиво домогался помочь обвиняемому.
— Вы что же, настаиваете на том, что именно по вашей вине пострадал больной?
На этот вопрос ответа не последовало. Врач скучающим взглядом обвел судей и как бы в знак того, что ему нечего добавить, опустил голову.
— Почему вы не отвечаете? — спросил судья.
— Вы предупреждали меня, что не на все вопросы я обязан отвечать.
— Ну да, конечно, — едва скрывая досаду, согласился судья.
Этот упрямец становится невыносимым, он словно добивается обвинительного приговора. Уж не желание ли это покрасоваться перед друзьями и посмеяться над судом? Почему он не отвечает на вопросы, какие причины вынуждают его молчать?
Смутное чувство подсказывало судье, что следует проявить терпение, добиться доверия обвиняемого, как бы это ни было трудно. Он осведомился у заседателей, нет ли у них вопросов, и продолжал:
— Уверены ли вы, что в анализ клинической лаборатории не вкралась ошибка. Ведь всякое бывает…
Обвиняемый снова промолчал.
— Почему вы не отвечаете? — спросил судья.
— Мне не хочется об этом говорить, — последовал спокойный ответ.
— Вы можете потребовать, чтобы анализ был проведен вторично. Ведь в нем все дело, не так ли?
— Проверять анализ не стоит, — после короткого молчания ответил врач. — Ведь я и впредь буду лечить сырым мясом и, что бы ни говорили, в любой стадии болезни вводить уротропин…
— Зачем вы это нам говорите, — начинал уже сердиться судья, — ведь уротропин дозволенное средство.
— Дозволенное, — с усмешкой, показавшейся судье вызывающей, проговорил врач, — однако же никто не станет давать его больному, когда показаны другие средства, хотя бы они и были бесполезны. Не показано уротропином лечить психических больных, а я лечу, и небезуспешно.
Сумасшедший человек, уймется ли он наконец!
— Выложите уж сразу все, что вы себе позволяете, — резким движением отодвигая дело, запальчиво проговорил судья.
— Всего не перескажешь, — самым серьезным образом ответил врач, — уротропин, как и сырое мясо, укрепляют больного: одно своими сокровенными соками, а другой — обезвреживая продукты жизнедеятельности организма. Я не раз убеждался, как целебно действуют на больного ничтожные дозы пчелиного яда…
— Что такое? — испуганно спросил судья. — Какой яд?
— Пчелиный, — ответил обвиняемый. — Вы разве не слышали?
— Слышал, — с мрачной решимостью проговорил судья.
Он сделал знак обвиняемому сесть, пошептался с заседателями и объявил:
— Суд, совещаясь на месте, постановил: дело слушанием отложить, пригласить в судебное заседание в качестве эксперта представителя общества врачей–терапевтов.
Зал опустел. Судья, обернувшись к окну, долго глядел вслед удаляющемуся Лозовскому и сопровождавшим его друзьям.
Врач и его спутники шли молча. Злочевский был занят собой, вернее — своей шляпой и полами непокорного пальто, причинявшими ему много хлопот. Шляпу он вначале небрежно нахлобучил на лоб, но, сообразив, что общество молодой женщины обязывает его быть внимательным к своему туалету, до тех пор вкривь и вкось пересаживал свой головной убор, пока студеный ветер не положил этому конец: шляпа сорвалась с головы и легко покатилась по тротуару. Затем начались нелады с полами пальто, склонными распахиваться навстречу ветру. Не то чтобы на них не было пуговиц или петли пришли в негодность, — случилось, что те и другие перестали совпадать, уцелевшие пуговицы выскальзывали из растянутых петель, а там, где петли сохранили упругость, не хватало пуговиц. Подобного рода незадачи не слишком беспокоили Валентина Петровича. Уверенный в том, что ему незачем особенно заботиться о внешности — «мертвые нетребовательны и под халат не заглядывают», — он все реже занимался своим гардеробом. Пусть об этом заботятся врачи — им положено манерами и одеждой блистать, пусть, наконец, пекутся о своей наружности те, кому есть перед кем красоваться. У него нет ни жены, ни возлюбленной, и дни его проходят в секционной. Конечно, пора бы пальто обновить, сорочка великовата… Он дважды пытался приобрести другую, но в последнюю минуту не мог вспомнить номера. Пробовал записывать, но в нужную минуту куда–то исчезала записка…
Евгения Михайловна шла рядом. Ее неторопливые движения и молчание вынуждали мужчин умерять свой шаг и удерживали от разговора. Время от времени она окидывала взглядом спутников и, уткнув подбородок в воротник, продолжала свой путь.
Евгения Михайловна была еще сравнительно молода — на вид не старше тридцати пяти лет. Хорошо сшитый жакет из дорогого меха выгодно подчеркивал линии ее высокой и стройной фигуры. Искусно вывязанный и отороченный шелком алый шейный платок кокетливо высовывался из–под ворота жакета, соболья шапочка, сдвинутая набок, открывала густые каштановые волосы, собранные в пучок, драгоценные камешки украшали кончики маленьких розовых ушей.
