Слово было предоставлено старейшему ученому, почетному академику, но тут случилось нечто, регламентом не предусмотренное: Ардалисн Петрович зачитал с места свое «внеочередное заявление».
Заседание было прервано, и защита отложена на неопределенное время. Какой смысл возвращаться к диссертации, в которой основные положения ошибочны? Пузырен сумел доказать, что Лозовский, перерезая ветвь блуждающего нерва, призванного возбуждать деятельность желудка, вообразил, что рассек веточку симпатического нерва, который эту функцию тормозит. Опираясь на этот ошибочный опыт, диссертант три года переоценивал сложившиеся представления о нервных связях, чтобы опровергнуть их. Все труды оказались напрасными.
Снова между друзьями произошел разговор, и снова Лозовский не узнал своего друга.
— Ты видел мои опыты три года назад, неужели ты тогда уже заметил ошибку? — спросил диссертант.
— Да, — спокойно заметил Пузырев. — На всякий случай я двух кроликов распотрошил и убедился, что ты изрядно напутал.
Они сидели в ординаторской после утреннего обхода. Перед ними лежали страницы историй болезней, которые, казалось, целиком поглотили их.
— Почему же ты промолчал, не указал мне на ошиб–ку в самом начале? Ты ведь добрый человек и даже животных жалеешь.
— Мало ли почему я промолчал, — со скучающим видом произнес Пузырев, — хотя бы потому, что я обрадовался случаю с тобой расквитаться. У меня хватило терпения три года ждать.
— Ты должен был меня предупредить, — глаза Семена Семеновича на мгновение оторвались от бумаг и с укоризной уставились на прежнего друга. — Порядочные люди именно так поступают.
Упрек расположил Пузырева к веселью, он прищелкнул пальцами и даже причмокнул от удовольствия.
— Поздно клянчить, ты дал маху, я подметил — и тем делу конец… Долг платежом красен. Утри слезы, никого ты не разжалобишь.
Лозовского передернуло, ему претил тон и словарь этого грубияна.
— Я в свое время предупредил тебя. Ты должен был со мной поступить так же. Очернив меня, ты сам от того не стал чище.
— Ты хочешь сказать, что я слишком больно прищемил тебе хвост, — намеренно подбирая обидные слова, продолжал издеваться Ардалион Петрович. — Ничего с тобой не случится, ты головастый парень, напишешь другую работу. Что для тебя несколько лет?
— И ты год за годом видел, как я мучительно работаю, — с горечью промолвил Лозовский, — знал, что труд мой напрасен, и молчал.
В выражении лица Семена Семеновича, недобром взгляде и угрожающем наклоне головы было нечто такое, что Ардалион Петрович затаил дыхание и на всякий случай отодвинулся. Прошла минута, другая. Лозовский отвернулся, перевел глаза на истории болезней, и поколебленное мужество вновь вернулось к Пузыреву.
— Легко сказать, видел и молчал, — с той же издевательской интонацией продолжал он, — я не знал в эти годы покоя… Только и думал, как бы мой дружок не спохватился… Возьмет да исправит просчет, опять мне не расквитаться с ним.
Спокойствие оставило Лозовского, он вскочил и со сжатыми кулаками бросился к Пузырсву, но в этот момент за дверью послышались шаги и в ординаторскую шумно вошли врачи.
— Ты лицемер и подлец, — вполголоса проговорил Семен Семенович, — никогда не поверил бы, что ты на это способен.
Ардалион Петрович не унимался, он не без расчета как бы толкал Лозовского на крайность. Грубые слова сменились обидными намеками и угрозами.
— А ты решением кроссвордов думал отделаться от меня, — со злой гримасой произнес Пузырев. — Пока не поздно, советую убраться из Москвы, уехать, и возможно подальше. Охота тебе быть посмешищем, ведь, ей–богу, засмеют… Не всякий поверит, что в диссертацию закралась ошибка, пойдет слух, что просчет не случайный, диссертант намеренно штуку отмочил, авось проскочит… Впрочем, давай поговорим по–другому…
Гнев ли Пузыреза остыл, жалость ли к человеку одержала верх над дурным чувством, — он отодвинул бумаги, застегнул доверху накрахмаленный до шелеста халат и примирительным тоном сказал:
— Нам незачем с тобой воевать, от этой вражды никому из нас легче не станет… — Он прошелся по комнате, и по мере того как напряжение на его лице смягчалось, короткие руки его начали проделывать своеобразные движения. Притаившиеся вначале за спиной, они выскользнули, сцепились, повисли на животе и не без усилий скрестились на впалой груди. — Время покажет, — избегая глядеть на собеседника, продолжал Ардалион Петрович, — мы, возможно, еще будем друзьями. Дадим себе слово не поносить на людях друг друга, пусть думают, что на «Шипке все спокойно»… Главное, не плакать, в слезах толка нет, они ведь, как известно, на 98 процентов состоят из воды…
— Не только, — бросил ему Лозовский в ответ, — они насмерть убивают всякую заразу.
Ничем человек так не обнажает свою истинную природу, как словом. Доверенный наших мыслей и чувств подобен секунданту, обязанному быть посредником между сторонами, но верность хранить лишь одной из них. Двойственности чуждо беспристрастие, крайность так же верно порождает ложь, как поиски середины — лицемерие. Ардалион Петрович не избег ни того, ни другого, и Лозовский с омерзением добавил:
