Повесть о Морфи - [60]

Надпись на овальной золотой пластинке гласила:

«Полу Морфи в знак признания его гения и в свидетельство глубокого уважения от друзей в Нью-Йорке и Бруклине. 1859 год».

На второй золотой дощечке были выгравированы имена четырнадцати величайших шахматистов всех эпох, причем последним шло имя Пола Чарлза Морфи.

Джон ван Бюрен сказал длинную речь, в которой снова упоминалось о том, что Полу «суждено было стать первым американцем, добившимся безусловной победы над европейцами…» В речи говорилось также, что Пол стяжал себе всемирную славу не только своей шахматной силой, но и отменными качествами американского джентльмена: смелостью, скромностью и щедростью…

– Недаром, мистер Морфи, один из ваших противников, мсье Сент-Аман, назвал вас в печати шахматным Баярдом!

Леди и джентльмены! Прошу Вас присоединиться ко мне в воздаянии почестей Полу Морфи, всемирному шахматному чемпиону!

Этим закончил свою речь Джон ван Бюрен, и долгое время мраморный зал так грохотал, что нельзя было расслышать ни единого слова.

После Джона ван Бюрена выступил мистер В. Дж. А. Фуллер, от имени комитета презентовавший Полу большие золотые часы знаменитой марки «Уолтхэм».

Это были часы, сделанные по специальному заказу.

Корпус их был усыпан мелкими алмазами, а на заводной головке красовался крупный голубой бриллиант. Цифры на циферблате отмечались шахматными фигурками тончайшей художественной работы.

На первой крышке был выполнен выпуклый американский герб, а на второй – инициалы: П. М.

На внутренней стороне крышки было выгравировано: «Полу Морфи от нью-йоркского организационного комитета как дань его гению и заслугам. Нью-Йорк, май 1859 года».

Когда все речи были сказаны, пришел черед Пола держать ответное слово. Он не готовился к нему, размах чествования был для него совершенно неожиданным. Смысл торжества был ему ясен, Фуллер тоже не обошелся без фразы о том, что «вы, сэр, были первым человеком, обеспечившим бесспорный триумф американского интеллекта»… Все было понятно, можно было угодить организаторам и толпе восторженных зрителей, подыграв на этой струне. Но именно этого Пол и не хотел. Он сказал довольно длинную речь о шахматах, которую вовсе не собирался говорить. Он назвал шахматы искусством и подчеркнул их способность поднимать и облагораживать общество. Он сказал, что если шахматам удастся одержать полную победу над картами, то общественная мораль от этого выиграет неизмеримо, ибо карты являются ее бичом и позором.

Но здесь он почувствовал, что собственное красноречие заносит его куда-то в сторону, и почел за благо придержать его. Он закончил свое слово горячей благодарностью всем сотням и тысячам новых, дотоле незнакомых ему друзей.

– Пусть они знают, – сказал он, – что я обладаю не только шахматной памятью, но и памятью сердца. Я с гордостью отвезу эти чудесные подарки на мою южную родину и буду хранить как бесценное воспоминание о нью-йоркских друзьях!

Казалось, овация не закончится никогда. Снова, как в Париже, Пол спасся бегством через черный ход.

Вскоре Полу пришлось еще раз вытерпеть пытку чествованием на званом обеде в Бостоне.

Обед состоялся в бостонском отеле «Ревир» под председательством Оливера Уэнделла Холмса. Тосты говорил судья Шоу, член верховного суда Массачусетса, преподобный Уокер, президент Гарвардского колледжа, судья Спаркс и другие высокоинтеллектуальные джентльмены.

Судья Рассел Лоуэлл прочел поэму своего сочинения, посвященную Полу Морфи, победителю Европы.

Спичам не было конца, шахматный клуб «Юнион чесс» преподнес Полу великолепный серебряный венок и множество подарков от частных лиц. Вообще Бостон не посрамил своей славы «самого интеллигентного города Соединенных Штатов»; отзвуки бостонского триумфа Пола спустя много лет все еще доставляли ему неприятности на Юге…

Совершенно выбившийся из сил Пол кое-как забрался в поезд и проснулся лишь подъезжая к Новому Орлеану.

Он смотрел в окно на бесконечные поля хлопчатника и вспоминал события последних дней. Он помнил отчетливо, что делегация нью-йоркских миллионеров предложила ему без обиняков «послать ко всем чертям этот Юг» и устроиться в Нью-Йорке постоянно.

На это он заявил, что никогда не собирался быть профессиональным шахматистом и намерен заниматься адвокатурой у себя на родине. Ему немедленно предложили заниматься адвокатурой в Нью-Йорке, сулили выгоднейшие дела и контракты… а он сел в поезд и уехал домой, никому не сказав ни слова.

И вот она, милая красная земля Луизианы, хлопчатник, черные лица негров на перронах и их картавая мягкая речь…

Кто мог сказать, что он поступил неправильно? Мать и Эллен ожидали его в старом доме на Роял-стрит.

Прошло всего два дня в отчем доме, а Пол уже почувствовал, что все здесь обстоит совсем не так, как ему казалось. Никого не интересовали его драгоценные подарки, часы, серебряный венок и золотая корона, преподнесенная бостонскими поклонниками. Эллен надела корону, повертелась перед зеркалом и пугливо сняла, заслышав шаги матери в коридоре.

Миссис Тельсид вела себя как-то странно: она то плакала, то улыбалась Полу всепрощающей улыбкой.

Он не мог понять этого. Весь мир встречал его как триумфатора, и только здесь, в его доме, с ним обращались точно с каторжником, внезапно получившим президентское помилование.