Повесть о моей жизни - [7]

Через два дня мать хоронили. На улице было вьюжно. Кто-то из родных заметил мое плохонькое пальтишко, из соседнего дома принесли и одели на меня теплое пальтецо с воротником. Перед выносом гроба с телом в церковь все обратили внимание на воробьев, которые, трепеща крыльями и цепляясь коготками за раму, липли к стеклам окна, словно любопытствуя, что здесь происходит. Кто-то насыпал в противень овсяной крупы и посыпал ее у крыльца и дальше по тропинке от дома, по которой несли в церковь на отпевание мать.

После обряда отпевания, во время которого церковь оглашалась неутешными рыданиями родных, гроб забили гвоздями и под печальный похоронный звон колоколов понесли на погост недалеко от села. Мать похоронили в заднем углу погоста вместе с ранее похороненными здесь ее маленькими детьми Яшей, Таней и Аннушкой.

Прощай, маменька, прощай, родная! Ты всегда будешь жить в наших сердцах да иногда являться нам во сне как светлое видение детства! Прощай и спи спокойно! Мы не забудем твоих наставлений быть добрыми, честными, трудолюбивыми и рачительными. Мы будем знать цену трудовому хлебу. Мы будем любить и жалеть своего отца и жить дружно между собой!

Началась новая наша жизнь — без матери. Все хозяйство в доме легло на плечи снохи Маши. Петя вскоре уехал в Питер и был устроен мальчиком в мясную лавку. Я продолжал ходить в школу. Отец с наступлением зимы стал ездить в лес заготовлять дрова и бревна и возить их домой. В долгие зимние вечера он вспоминал свое рабочее ремесло и принимался чинить и паять соседские ведра, ковши и подойники или делать их новые из блестящей, так приятно гремевшей жести. Я очень любил такие вечера, любил слушать, как отец на длинном бруске железа сгибает корпус ведра или самоварной трубы или загибает края у донышка и звонко-звонко стучит по железу молотком. Я любил также смотреть, как он, сидя у маленькой печурки, нагревает паяльник и, потерев им о кусок канифоли и захватив на него капельку олова, водит им по заранее смазанному кислотой месту спая.

Иногда отец лудил соседские самовары. Я смотрел и удивлялся, как он клал пустой самовар прямо на огонь и как самовар, нагревшись, разваливался на части. Тогда отец, очистив с трубы и стенок самовара накипь, начинал кусочком льняного волокна покрывать их ровным слоем олова, блестевшим, как серебро. После этого он снова собирал все части вместе и все их спаивал. Самовар получался как новый. Я ничего не имел против того, чтобы поучиться ремеслу отца, и иногда без него доставал его инструменты и начинал орудовать. Когда он заставал меня за этим занятием, то давал мне легкий подзатыльник и строго говорил:

— Не отнюдь чтобы не сметь брать в руки паяльник, молоток или жесть. Мал еще, того и гляди сожжешь избу или обожжешься и поцарапаешься сам, тогда канителься с тобой еще больше.

Отец был прав. Со мной ему и при покойной матери канители было немало. Я не знаю отчего, но в детстве у меня болело левое ухо и даже немного гноилось. Но этого мало. Почти каждое утро я просыпался на мокрой постели. Я так крепко спал, что никогда не мог проснуться, когда это было нужно. Все это очень огорчало и тревожило моих родителей, а особенно это было неприятно мне самому, потому что меня часто этим дразнили. Вероятно, это были последствия воспаления легких. К счастью, все это с годами прошло, потому что во всем остальном я был крепкий, здоровый ребенок, в меру баловник и проказник, в меру тихоня и умник.

В школе я учился хорошо. Уроки готовил вовремя. В свободное от уроков время я норовил выбежать на улицу и погонять по дороге шарик клюшкой, соревнуясь с другими мальчишками. Это была игра вроде хоккея, только не на льду и без коньков. Кроме этой игры зимой мы катались с горы на санках, на коньках или на лодках. Коньком мы называли небольшое сооружение на трех или четырех ножках в виде деревянной скамейки, приспособленной для сидения верхом, как на коне. Эта скамейка была скреплена ножками с широкой доской лыжевидной формы. Чтобы конек лучше скользил, нижнюю доску обмазывали коровьим навозом, замораживали и несколько раз поливали на морозе водой. Это называлось «подморозить конек». Лодка выдалбливалась из одного куска дерева в виде небольшого, заостренного с одного конца корытца. Она также подмораживалась. На коньке и в лодке можно было ехать только одному, другому не хватало места. Самым лихим катанием с горы было катание на коньке.

Хотя у меня и был конек, но я больше любил кататься на санках. Я дружил с соседским мальчиком Митькой и чаще всего проводил время на горке вместе с ним. На одних санках можно было кататься вдвоем. Мы так и делали. Каких только трюков мы не выкидывали при этом! Мы катались назад лицом, стоя на запятках, сидя друг у друга на плечах. И если мы не сломали себе головы, то только потому, что горка была небольшая и некрутая. Но с горы мы обычно приходили вывалянные в снегу, полы наших пальтишек были заледенелые и жесткие, как деревянные.

Митька был самым близким моим другом, и, вероятно, поэтому мы всего чаще с ним и дрались. Помню, как-то, повздорив под горой на речке, мы с ним подрались. Я повалил его на лед возле проруби, сдернул с него валенок и зачерпнул в него воды. Митька с плачем поднялся, обул мокрый валенок и побежал домой. Я тоже. В другой раз весной мы катались на плоту из трех бревен по разлившейся реке и, свалившись с плота, чуть не утонули. Домой пришли мокрые с головы до ног. Инициатором этого водного спорта был я, поэтому мать Митьки пожаловалась моему отцу. Отец меня поругал, но дело обошлось без прута. Митькиным родителям этого показалось недостаточно, и они затаили на меня обиду. Но, несмотря на это, наша дружба с ним продолжалась и чуть не закончилась трагически. Но об этом я расскажу в своем месте.