Повесть о моем друге - [32]

— Ты что?! — нахмурился Кривошеин. — Ты понимаешь, что говоришь, политрук? Я должен буду отдать все танки для сопровождения раненых, а как сдерживать гитлеровцев здесь?

— Нам не нужны танки сопровождения, товарищ генерал! Переоденемся в немецкую форму и проскочим! Раненых я тоже «обмундирую», автомашины немецкие у нас есть…

Я, помню, тогда добавил:

— Клянемся бородой святого Ларивона, вяликомученника белорускага, пробьемся…

— Сколько немецких слов ты знаешь? — спросил Кривошеин.

— Достаточно, — ответил Сергей. — Яволь, гут, швайн.

Кривошеин долго смеялся — лицо, закопченное пороховым дымом, только зубы светятся, и в глазах — гордость за своих питомцев…

Словом, через несколько часов мы выехали. А прошло еще часа два, и в лесу, навстречу колонне с ранеными — немецкие мотоциклисты. Они о чем-то спросили Сергея, одетого в мундир немецкого обер-лейтенанта.

Сергей наорал на мотоциклистов: «Швайне, ферлюхте швайне», и ударил одного из солдат офицерским стеком. Те, прижавшись, словно собаки побитые, дали газу — бешеный обер, черт его дери, лучше от него подальше…

А в одной маленькой белорусской деревне чуть не произошла трагедия. Вошедший в свою обер-лейтенантскую роль, Сергей стал просить еды для раненых, подражая немцам: «Мамка, яйки, курки, жифо!» Два здоровых на сотню раненых — смотрим, собираются мужики и бабы с вилами и топорами.

— Бице фашистских гадов! — закричал один из стариков и бросился к нашим машинам.

Сергей чуть не взмолился на родном нашем белорусском языке:

— Да мы ж свои, свои, дед, мы раненых вывозим, маскируемся мы!

Словом, только когда все раненые: русские, украинцы, грузины, белорусы, казахи — начали кричать, что они свои, что они красноармейцы, переодетые в немецкую форму, убедились колхозники, поверили нам, потеплели лицами…

Мы вывезли раненых, «пропилив» по проселкам добрую сотню километров. Отдыхать было некогда. Сергей сел рядом с шофером и приказал:

— Срочно назад — мы нужны в корпусе…

Бои в те недели продолжались ожесточенные, на редкость упорные. Я был с Сергеем в одном батальоне и мог, что называется, наблюдать каждый его шаг, каждое движение — и спали-то мы в одной палатке, укрывшись одной шинелью. Впрочем, чаще спать приходилось в танке — если только приходилось: бои шли днем и ночью.

Однажды генерал Кривошеин вызвал добровольцев — отводить к линии нашей обороны подбитые танки. Дело это рискованное, смертельное, говоря откровенно, дело: надо подползти под ураганным огнем фашистов к поврежденному танку, забраться внутрь, к своим, а это, пожалуй, самое сложное — танкисты никого не пускают, задраив все люки: боятся, не фашист ли к ним «просится» в гости. Потом надо прикрепить буксирный трос, протащить его в лощинку, где затаился танк-буксир, замаскированный, тихий, чтобы его не засек враг и не уничтожил артиллерийским огнем, и уж с наступлением темноты оттащить подбитую «тридцатьчетверку» к своим.

— Разрешите, товарищ генерал, — как обычно, первым вырвался Сергей.

Как Кривошеин глянул тогда на моего друга! С отеческой гордостью за молодого политрука, так рано поседевшего, веселого на людях, тяжело задумчивого, когда оставался — на короткие минуты — один… Враг идет по родной земле Советской Белоруссии, семья Сергея осталась в далеком уже гитлеровском тылу — было о чем горько думать нам в летние месяцы сорок первого…

Сергей взял меня с собой. Я видел его в «боевой работе» и поражался расчетливому, яростному, я бы сказал, хладнокровию. Пули вздымали фонтанчики вокруг нас, визгливо ухали то здесь, то там мины, поднимали смерчи сухой, горячей земли снаряды, а Сергей, сжав зубы, полз к подбитому танку, взбирался на броню, убеждал красноармейцев, что не фашист он, не переодетый предатель, а свой, политрук, коммунист, и был он в эти минуты, казавшиеся мне часами, живой мишенью для фашистов, но ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени страха не было, одно лишь желание: выполнить свой долг.

В те сутки, я помню, мы оттащили к своим пять танков, а это очень много, пять танков, потому что гитлеровцы взяли нас в клещи, часть наша оказалась в фашистском тылу и дорожить нам приходилось каждой боевой машиной, без которой нельзя было и думать о прорыве вражеского кольца.

* * *

…Зажигательно-термитный снаряд, попавший в «тридцатьчетверку» Антонова, пробил дополнительные топливные баки. Взрывная волна выбросила Сергея из машины и отшвырнула метров на пятнадцать от горящей машины — от огненно-обжигающего, страшно рвущегося боекомплекта.

…Все это Сергей осознал много позднее. А пока он лежал, потеряв сознание, во ржи, неподалеку от дороги. Немецкий унтер поглядел на мертвого русского в прогоревшем, во многих местах покрытом масляными пятнами комбинезоне, брезгливо зажал нос — остро несло горелым мясом, соляркой и резиной. Увидев отброшенный взрывом пистолет, унтер нагнулся, поднял его и неторопливо пошел прочь.

Антонов очнулся, когда дорога опустела и грохот боя доносился уже издалека. Он открыл глаза, попробовал привстать и рухнул на землю от боли, застилающей глаза зелеными кругами.

Сергей медленно обшарил землю вокруг и убедился, что пистолета нет. Потом появилась тревожная мысль о документах. Медленно, в несколько приемов, превозмогая боль, он подтянул руку к нагрудному карману и ощупал его. Партийный билет и командирское удостоверение были на месте, только по краям чуть обгорели.