Повесть о глупости - [4]

Офицеры сидели за длинным столом. Посреди стола горела одинокая лампа под зеленым абажуром, но свет почему-то получался желтоватый. Из-за такого освещения Максим не мог видеть их лиц, но голос он узнал. Четверо Измененных, в каждом из углов комнаты, отрешенно смотрели в полумрак. Им было приказано охранять офицеров — что значит, убить каждого, кто притронется хоть пальцем. — Сесть! Взгляд Максима упал на высокий металлический табурет. Он подошел и, зажмурившись, сел. Ничего не произошло, но сердце вошло в привычный ритм не скоро. — Господин Новодворский… Один из офицеров встал, но подходить не собирался. Вместо этого он вынул из сейфа в стене пачку бумаг, скрепленных скоросшивателем. — Вашу деятельность нельзя было не заметить — с таким рвением вы изничтожали Чужих, что попадались на вашем пути. Как вы сами понимаете, такое поведение неприемлимо для цивилизованного общества… даже с рабами надлежит обращаться не как с псами. У Максима перехватило дыхание. Он попался как щенок. Он подумал, что может доверять людям в форме, после того как тот офицер — он, кажется, сидит посередине — продемонстрировал свою татуировку. И попался… — Что? — выдохнул он. — Вы не расслышали? Я могу повторить — подобное поведение неприемлимо для цивилизованного общества. Вы отлично это знали, но пошли на преступление — это лишь отягчает вашу вину. — Какое преступление?! А как же группа риска? Офицер хрипло рассмеялся. — Группа риска — это история для запугивания не слишком послушных Чужих. Видите, даже мы, имея в руках такую власть, действуем сравнительно гуманными методами. Он подчеркнул слово «такую». Нет, этот солдафон брешет, как собака! Максим отлично знал это. Чужих убивали, может быть, нечасто, но это случалось — никогда еще за это не преследовали по закону. Мерзкий военный пес! Правильно их ненавидят! Ненавидят, но боятся до дрожи в коленях. И почему-то каждый, кто знает за собой какую-то, хотя бы самую минимальную вину, потеет, как свинья, при виде черной офицерской формы. Серых мундиров Измененных не боялся никто. — И еще одно отягчающее обстоятельство — ваше заявление о так называемой группе риска. Это уже попахивает дискриминацией. Разделение на своих и врагов по биологическому признаку, так, господин Новодворский? Максим поднял голову. Из глаз неудержимо текли слезы — это ненависть нашла выход через глаза. — Так, — прорычал он, чувствуя, как прочная нить притягивает его кисти к стулу. — Так, вонючий козел. А ты, наверное, вылизываешь сортиры за ублюдками? Да? Даже в неверном свете зеленой лампы Максим увидел, как побелело лицо офицера. Он выпрямился, буквально вытянулся по струнке и стоял так несколько долгих секунд. Пока не сошла бледность. А потом он произнес спокойным голосом: — Вы только что подписали себе приговор, Новодворский. Мы не хотели беды, мы могли договориться, но пришлось учесть ваше нежелание сотрудничать. Офицеры, слушали беседу сидя за столом, встали и вышли через неприметную дверь. Тот, что говорил с Максимом, вышел последним. Напоследок повернулся и прошипел: — Гори в аду, сука. И хлопнул дверью. Гулко задвинулся засов и Максим услышал еще один звук — странный такой. Что-то мягкое может произвести такой звук. Ну конечно! Две двери, наружная — звуконепроницаемая, стены, наверное, тоже. Под потолком замигала зеленая лампочка. Максим ухмыльнулся — все Измененные понимают, что означает зеленая лампочка. Отбой. А чем они занимаются в свободное время? Выпрямляют друг другу ребра, добавляют работы докторам, которые вынуждены зашивать, заживлять, сращивать. И даже металлические стержни в костях не помогают. «Интересно, есть ли в дверях окошко?» — успел подумать Максим, прежде чем тяжелая дубинка обрушилась на его грудь.

ДУШИ ИЗ КАМНЯ

Торвальд заметно отличался от всех Чужих. «Мать» дала ему северное имя, чтобы попытаться скрыть его сущность, ведь известно, что у северян очень светлая кожа. А так как Торвальд все же был Чужим, то имя поменять он не имел права. У них почти вообще не было прав. А отличался он тем, что признавал себя изгоем, соглашался с оскорблениями: «Ты ублюдок!» — «Да, я ублюдок, так уж вышло…» соглашался он, понурив голову. И он был труслив. Века рабства не выбили из Тароссов тяги к свободе, но Торвальд был самым настоящим трусом, каким может быть только человек. Его «мать» говорила ему еще в раннем детстве, что он очень похож на человека. Даже слишком. И это вызывало у нее беспокойство. А потом Торвальда забрали у нее, женщина должна была вынашивать и рожать еще рабов, а не нянчится с одним. Тогда Торвальд не поступил, как поступали все Чужие, он не смог перенести разлуку с человеком, к которому привык, с обычным для Тароссов равнодушием. И после этого он уже не смог смыть с себя клейма полукровки. Да, его «мать» была настоящей матерью, а его отец был Чужим. Тароссы, в принципе, схожи с людьми; ученые не раз и не два задумывались над теорией об общих корнях. Только вот мышление у них устроено совсем по иному и людям их не понять никогда. Торвальд терпел самые жестокие унижения. Очень часто, в начальной школе для Чужих, он прятал голову под подушку и давился слезами. Даже Чужие, уже не говоря о людях, презирали его. А потом всех отправили на рудники и только очень немногих — учиться дальше. Торвальд вырос трусом… что неудивительно. Кем может вырасти существо, которое за всю жизнь не видело ничего, кроме постоянного страха? Однажды утром Торвальд проснулся, посмотрел в окно — за ним виднелся соседний корпус общежития. А потом он увидел человека, сидящего на стуле у двери. — Ты забыл запереть дверь, — сказал он. Торвальд мысленно чертыхнулся: с ним действительно случалось такое. Иногда никто не замечал, что дверь в комнату полукровки не заперта, а когда замечали входили, все ломали, громили, забирали какие-то более-менее ценные вещи и уходили со свистом и улюлюканьем. Этот человек вошел тихо и, судя по всему, ничего не взял. Почему? Торвальд сел на постели и внимательно присмотрелся к лицу незнакомца. Его глаза — глаза Чужого! Но он не полукровка, в нем очень мало чужеродной крови. Совсем немного. Впрочем, этого достаточно для того, чтобы поставить клеймо. — Кто… ты? — Я пришел как к брату. И… как к товарищу. — Я тебя даже не знаю. — Неважно. Какое это имеет значение? Торвальд встал. В углу, рядом с кроватью, стояла бейсбольная бита. Он никогда бы не набрался смелости применить ее, но почему-то видел в ней защиту. Средство защиты. Торвальд сжал биту рукой. Закрыл глаза и извлек ее из пыльного угла. Он боялся, очень боялся, ноги подкашивались, а руки дрожали даже черезчур заметно. Бита плясала в воздухе, а Торвальд сжимал ее обеими руками. Незнакомец не засмеялся. — Убирайся прочь! — Торвальд неуклюже замахнулся битой, едва не выронив ее. Страх был слишком силен. А ведь Торвальд думал, что его душа давно ссохлась и превратилась в подобие скомканной газеты. Незнакомец спокойно встал и взялся за дверную ручку. — Я ухожу, — сказал он, — но знай: я больше никогда не приду, а ты лишился единственного, возможно, в твоей жизни шанса вернуться… домой. И он вышел в коридор, тихо закрыв дверь. Торвальд застыл посреди комнаты с деревяшкой в руках. Потом пальцы сами разжались — бита грохнулась о пол. Слова незнакомца гремели, будто огромные литавры: «Домой… домой… домой… никогда… последний шанс… не вернусь…» Жизнь среди людей продолжается. Среди каменных богов абстрактной Вселенной.