Повесть о генерале Данне, дочери Маары, Гриоте и снежном псе - [11]

И о Нижнем море Касс знала гораздо больше, чем Данн. Оказывается, противоположный северный берег шел не по прямой линии от Скальных ворот до… до того места, где кончается море, то есть где берег поворачивает и становится южным. Нет, он был изломан и искривлен, и, кроме неровного берега, в Нижнем море много островов, больших и малых. Кстати, снежные псы именно таким путем добираются сюда с северного берега. Они переплывают с острова на остров.

Так что же все-таки будет делать Данн дальше?

Он хотел двигаться. Ему просто необходимо было двигаться. А стало быть, придется ему уйти отсюда.

С каждым днем щенок становился все крепче. Он много чихал: в его легких все еще оставалась вода, — так решили Касс и Данн. Песик становился симпатягой, пушистым и игривым, и не сводил зеленых глаз со своих спасителей. Он обожал лежать рядом с Касс на постели, но предпочитал все же быть с Данном. Он прижимался к юноше и клал голову ему на плечо, точно так же, как в то утро, когда Данн нес его из болота в поисках жилья.

— Рафф любит тебя, — говорила Касс. — Он понимает, что ты спас его.

Данн не хотел расставаться со снежным псом. Не хотел он расставаться и с Касс, но разве это возможно? У нее есть муж. А вот к щенку он привязался всем сердцем. Вспыльчивая и суровая душа его таяла от любви и покоя, когда снежный песик лежал возле него, или лизал его лицо, или сосал пальцы. И все же Данн должен был двигаться вперед. Поначалу он хотел было взять щенка с собой, но потом решил, что это невозможно. Раффа нужно хорошо кормить. Он сейчас ел жидкий суп, кусочки рыбы и молоко, только теперь уже не грудное, а козье. Коза жила в загоне и часто блеяла, видимо ей было скучно.

Рафф не мог отправиться в путь с Данном, а Данн должен идти.

Когда он вышел из хижины, щенок завыл и засеменил вслед за ним по тропе. Касс пришлось побежать за щенком следом и подхватить его на руки, чтобы отнести обратно в дом. Женщина плакала. Снежный песик жалобно скулил. И Данн тоже плакал.

Юноша прикинул, что за то время, что провел в доме Касс, он плакал больше, чем за всю свою жизнь. «Но я не из тех, кто распускает сопли, нет», — повторял он себе.

— Я не плачу, — произнес он вслух, прибавляя шагу, чтобы поскорее уйти от собачьего воя. — Я никогда раньше не плакал, и нужно прекращать это.

Потом Данн вдруг понял, что обрел долгожданный ритм ходьбы. Он почти бежал длинными шагами по тропе и даже заставил себя чуть сбавить скорость, чтобы не устать раньше времени. Для него это было радостным откровением, и слезы наконец высохли. Он все шел и шел, без остановок; по одну сторону — болота, по другую — скалы. Навстречу ему больше не попадались беженцы. Не значит ли это, что войны закончились? Настал конец сражениям?

Наступила темнота, и Данн привычно скользнул вниз с обрыва, ища куст, в котором можно было бы спрятаться на ночь, или расщелину в камнях. Ночью ему снились приветливая постель Касс, сама женщина и снежный пес, но проснулся он с сухими глазами, перекусил припасенной Касс провизией и вернулся на тропу, когда солнце уже в полную силу светило ему в лицо. Юноша заметил, что болота отступают. К вечеру по правую руку он уже видел не топи, а вересковые пустоши, и ночлег нашел не на крутой стене обрыва, а на сухом камне под сладко пахнущим кустом. Наконец-то он избавился от гнилой вони болот… Данн глубоко дышал, впуская в легкие как можно больше чистого здорового воздуха, и так продолжалось еще день, и еще, и еще. Потом Данн напомнил себе о том, что нужно быть осторожнее, чтобы в один прекрасный момент не очутиться вдруг в гуще сражения. А такое весьма вероятно, если он и дальше будет идти по дороге. Хотя все это время ему не встречались беженцы. Но вот впереди показались двое. Вроде не мужчины, не женщины… Дети? Они подошли ближе — спотыкаясь, на подгибающихся ногах, и Данн увидел: да, это подростки, костлявые, с огромными запавшими глазами, с неживым от жестокого голода взглядом. Их кожа… какого же цвета была их кожа? Серого? Нет, пепельного, их кожа приобрела пепельный оттенок, а губы совсем обесцветились и потрескались. И оба как будто не видели Данна: они брели, не сворачивая и не останавливаясь.

Как же они были похожи на Данна и Маару в юности — от голода худых как привидения, но упорно идущих вперед! Когда подростки поравнялись с Данном, девочка — кажется, это все-таки была девочка — пошатнулась, и парнишка протянул руку, чтобы поддержать ее, но как-то механически, бессильно. Девочка упала. Данн поднял ее — словно охапку жердей. Он усадил ее у обочины, там, где начинались заросли вереска. Парнишка остановился с непонимающим видом. Данн обнял его одной рукой, подвел к траве, посадил рядом с девочкой, которая сидела, неподвижно глядя в одну точку. Она с трудом дышала. Данн опустился перед ними на колени, развязал мешок, вынул ломоть хлеба, полил его водой, чтобы легче было жевать. Сначала он положил кусочек в рот девочки. Она не съела его, потому что дошла до той стадии истощения, когда желудок уже практически перестал функционировать. Данн попытался накормить парнишку — то же самое. От подростков исходил тяжелый запах. Дыхание было зловонным. Потом Данн попробовал заговорить с ними на всех известных ему языках. Они не ответили ему ни на один вопрос: то ли не знали этих языков, то ли были слишком больны, чтобы слышать или говорить.