Повесть о дупле (Уцухо-моногатари). Часть 2 - [23]
— Это, конечно, было восхитительно. Все, должно быть, играли самозабвенно, радуясь рождению ребёнка. Надеюсь, Накатада передаст дочери своё умение.
— Все полагают, что он обязательно захочет передать ей своё мастерство, — сказал Масаёри.
– ‹…› Вероятно, и Накатада говорил об этом с гордостью. Как интересно! Если бы какая-нибудь семья музыкантов оказалась посвящённой в секреты мастерства, всех этих музыкантов осыпали бы чинами. А кто ещё играл на японской цитре и на лютне? А кто на органчике? — подробно расспрашивал император.
— На органчике — принц Тадаясу, — ответил Масаёри. — Но кто же ещё играл на струнных? Все струнные были настроены совершенно одинаково, и никто из игравших не совершил ни единой ошибки.
— И даже в таком собрании моя дочь, лёжа в постели, играла на лютне? — сказал император и засмеялся от удовольствия. — Дзидзюдэн славится своей игрой на японской цитре. Представляю, какой это был замечательный концерт. Ах, если бы я мог его слышать!
Вскоре Масаёри покинул дворец.
Советник сайсё Сукэдзуми, занимавший в то же время должность второго военачальника Личной императорской охраны, явился к Фудзицубо с визитом и подробно рассказал о том, что произошло за это время в их доме.
— Думаю, что принцесса по-настоящему счастлива, — сказала Фудзицубо. — Она вышла замуж за Накатада, которого все считают утончённым человеком, она у него единственная жена, у неё нет причин для тревога… Я же живу среди множества наложниц наследника, которые распространяют обо мне омерзительные сплетни. Жизнь во дворце не такая уж блестящая, ничего радостного у меня нет. Когда я не вижу наследника, я злюсь, а он считает, что у меня плохой характер. Очень это грустно. Как тоскую я о том времени, когда я жила в родительском доме! Я всё время думаю ведь жизнь так коротка, зачем же меня заставили служить во дворце? На душе становится так тяжело!
— Совсем не ждал я услышать от тебя такие слова, — ответил Сукэдзуми. — Наследник ведь славится своим добрым нравом и необыкновенной утончённостью. И в музыкальном мастерстве он никому не уступит. Добро бы придворные дамы старались только перещеголять друг друга; плохо, когда они начинают завидовать. А не испытываешь ли ты любви к кому-нибудь из тех, кто раньше писал тебе письма? Ведь и Накатада писал тебе, и хотя он был в небольшом чине, ты, бывало, отвечала ему.
— У него такой замечательный почерк, что я отвечала ему, чтобы увидеть его письма, — призналась сестра.
— А сейчас ты ничего от него не получаешь? — спросил Сукэдзуми. — Он стал ещё более искусен в каллиграфии.
— Я как-то посылала письмо его жене и получила ответ, написанный его рукой.
— Покажи-ка мне это письмо, — попросил он. — Я хочу посмотреть. Он, конечно, приписал что-то и от себя. А как по-твоему, кто из писавших тебе письма всё ещё любит тебя?
— Таких уже и нет, — вздохнула она. — Кто же? Вот советник Санэтада до сих пор не может успокоиться. Кажется, он по-настоящему любил меня. А больше никто не остался мне верным» Таких людей в наше время нет.
— Думаю, что генерал Канэмаса забыл прошлое и больше не посылает тебе писем… — заметил брат.
— Может быть, он и не забыл, да ведь кто может сравниться с матерью Накатада?
— ‹…› У Накатада не очень лежало сердце к этому браку, но наш отец уломал его и женил на принцессе. А теперь он как будто доволен. Накатада стал сейчас удивительно красив. Кажется, что с годами от него всё больше и больше исходит сияние.
— Давно уже он не показывается во дворце. Он прислал мне письмо, когда устраивалось пиршество любования луной.
— Ах, если он до сих пор шлёт тебе письма, это нехорошо. Это только увеличивает скорбь. Даже принц Тадаясу как будто примирился ‹…›.
— Ещё кое-что угнетает меня, о чём я никому не говорю, — нерешительно начала она.
— Что же это? Знаю ли я?
— Нет, откуда тебе знать! Никто не может даже догадываться об этом!
— Тем не менее я прекрасно знаю, о чём ты говоришь. Сказать? Не о Накадзуми ли ты намекаешь? Я сразу подумал о нём. Он погиб из-за тебя.
— Каждую ночь вижу его во сне, — прошептала она и залилась слезами. Сукэдзуми тоже горько заплакал.
— Я давно хотел поговорить с тобой об этом, — сказал он, — но не было возможности — около тебя всегда народ, всегда шум. Когда же и каким образом он открыл тебе своё сердце?
— Он своих чувств стыдился и держал их в тайне. Мне кажется, что и с того света он запрещает мне рассказывать об этом кому бы то ни было, — промолвила она.
— Из всех братьев он только со мной был связан клятвой дружбы, и если бы ты мне рассказала, он, наверное, не был бы недоволен.
— Раз тебе всё известно, к чему мне упираться, — вздохнула госпожа. — Ещё когда я была совсем девочкой, он учил меня играть на цитре. Уже тогда у него были какие-то странные мысли, и я замечала что-то такое, о чём и думать нельзя. В то время он часто плакал, сердился на меня, но я делала вид, что ничего не замечаю, — тем и кончилось. После же моего въезда во дворец мне доставили вот это письмо. — Она достала письмо и протянула брату. — Вскоре сообщили, что он умер. Всё время я только о том и думаю. Как это тяжело! — заливалась она слезами.
