Повесть о дупле (Уцухо-моногатари). Часть 1 - [11]

В результате неудовлетворенности своим положением у нее развивается зависть, которая становится доминирующей чертой характера Атэмия. Она завидует Первой принцессе потому, что та вышла замуж за Накатада, что дочь ее овладеет тайнами музыкального искусства, что принцесса может слушать игру мужа и т. д.

Что касается Первой принцессы, то для нее замужество за Накатада является мезальянсом, и она упрекает своего отца, императора Судзаку, отдавшего ее в жены Накатада, в недостатке родительской любви. О равнодушии принцессы к своему мужу, переходящем в откровенную враждебность, говорится часто, и оно проявляется сразу же после свадьбы. Так же равнодушна к своему мужу, Суэфуса, четырнадцатая дочь Масаёри, полагающая, что отец мог бы найти для нее более подходящую партию.

Автор «Повести» не склонен представлять всех своих героинь как утонченные, исполненные благородства характеры. Императрица-мать, супруга императора Судзаку, пользуется в своей речи такими выражениями, что находящийся рядом Накатада краснеет. Об Атэмия во второй половине произведения говорится как о женщине жестокой, внушающей страх, способной убить человека. Рядом с этими героинями, одержимыми страстями, завистью, недовольными своей участью, выделяются образы, исполненные благородства, например некоторые жены Канэмаса и особенно дочь Тосикагэ, женщина благородной души и возвышенных устремлений.

Генезис романа как литературного произведения

Повесть о дупле» занимает особое место в истории японской литературы. Создание ее является событием огромной важности в становлении японского литературного языка. Первыми произведениями, созданными на японском языке, были сборник мифов и исторических легенд «Записи о деяниях древности» («Кодзики») и поэтическая антология «Собрание мириад листьев» («Манъёсю»), записанные в VIII в.; наиболее древний пласт в них восходит приблизительно к III в. (периоду разложения родового строя). К этому же времени относится формирование молитвословий норито, которые были письменно зафиксированы только в X в. Язык этих памятников отражает систему магического сознания древних японцев и условия существования общества, мало затронутого континентальным влиянием[62].

К V–VI вв. относится мощное влияние на Японию континентальной культуры. Это привело, в частности, к тому, что государственным языком молодого государства стал китайский: на нем писались императорские хроники, авторы которых подражали композиции и стилю китайских исторических сочинений, на нем же велось делопроизводство. Китайский язык был языком буддийской литературы.

До начала X в. на японском языке не бьшо создано ни одного прозаического произведения. Писание и чтение на родном языке считались подобающими только детям и женщинам. Таким образом, главной проблемой, которая стояча перед авторами первых прозаических произведений, было создание японского литературного языка. Язык книжных памятников VIII в., язык мифов и японской поэзии не мог стать основой для прозы X в.: он был слишком архаичен. В поэзии IX–X вв. культивировался архаический язык первой антологии «Собрание мириад листьев», а кроме того, поэтика накладывала множество ограничений на использование лексики, не допускалось употребление ни китаизмов, ни простонародных выражений. И хотя внутри поэтического канона язык был чрезвычайно разработан, он не мог стать языком прозы по причине его крайней изощренности, повышенной метафоричности, риторических украшений, обилия застывших оборотов, а также по причине довольно ограниченного круга тем.

Следует отметить особенность литературы эпохи Хэйан: в Heir не было переводов, которые вообще играют огромную роль в период становления литературного языка, так как знать читала и писала по-китайски. Буддийский канон на японский язык не переводился. Произведения буддийского содержания, создававшиеся монахами в Японии, писались по-китайски. И хотя первые моногатари X в., предшествовавшие «Повести о дупле», были написаны по-японски, они не решали проблемы языка в рамках огромного произведения, в котором обстоятельно изображалась жизнь современного автору общества. Многое в «Повести» сказано на японском языке впервые, и в этом огромная заслуга ее автора перед японской словесностью.

Стиль «Повести» неровен, что не должно удивлять, принимая во внимание сказанное выше[63]. Часто автор прибегает к сухому лаконичному стилю. Например, в первой главе, в эпизоде путешествия Тосикагэ по семи горам, где живут сыновья Небожительницы, автор семь раз повторяет практически одну и ту же фразу. Аналогичным примером является и описание в начале третьей главы семьи Минамото Масаери: по номерам перечислены двадцать шесть детей с единственным указанием, от какой матери они родились. Но иногда даже в таком лаконичном изложении автор добивается сильных художественных эффектов, например в сцене явления Будды перед Тосикагэ и его учителями.

Кроме выработки литературного языка, автор произведения столкнулся с другой, не менее сложной проблемой: проблемой композиции, развития сюжета, приемов создания разнообразных характеров. Японские мифы не достигли в своем развитии той степени, когда складывается героический эпос, являющийся у многих народов основой для последующего создания повествовательных жанров. Мало давала для развития повествовательной прозы крупных размеров и китайская литература того времени. В X в. в ней ничего подобного длинным японским