Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце - [41]

. Уверенный в своей царственности, Дмитрий, едва завидел мнимую мать свою, соскочил с коня, прошел несколько шагов пешком и со слезами бросился к ней на шею. Марфа, прижимая его к груди своей, также плакала, может быть от притворства, а может быть и от горькой мысли, что сын её в могиле, а его царство досталось темному бродяге! Как бы то ни было, свидание мнимого царевича с матерью, после стольких приключений, страшных и таинственных, растрогало зрителей до слез, и многие готовы были присягнуть, что он истинный сын царицы Марфы. После короткого разговора, состоявшего из радостных восклицаний и нежных ласок, царица села в карету, а Дмитрий пошел подле неё пешком, с открытою головою; бояре также не садились на коней и провожали царицу-мать, с открытыми головами, до самого дворца. Но там жила она лишь несколько дней, пока отделали для неё комнаты в Вознесенском девичьем монастыре. Так и для царской матери непреложен был иноческий обет, отчуждающий человека от блеска и величия мирского. Понятно, почему Дмитрий должен был скрывать свое монашество и уверять народ, что воспитывался в Белоруссии [100]. Поместив мнимую мать свою в монастыре, Дмитрий все-таки не мог ввериться её скромности, касательно этого обстоятельства, и по совету бояр, имевших опасения гораздо важнейшие, окружил ее преданными себе людьми, которые берегли накрепко, чтоб никто из посторонних не разговаривал с царицею о её сыне без свидетелей [101]. Сам он посещал ее каждый день и оказывал ей самую нежную почтительность. Наконец, июля 21, совершилось и последнее утверждение Дмитрия на престоле: он был венчан на царство патриархом Игнатием, в Успенском соборе. Дмитрий принял корону, скипетр и державу с величавым спокойствием, как законное свое достояние; даже пышность обрядов при венчании была им уменьшена, только дорогу от дворца до церкви устлали по красному сукну персидскою парчою да, по выходе из собора, рассыпали народу небольшие золотые монеты, вычеканенные на память этого торжества.

С самого вступления своего в Москву, он деятельно занимался делами правления. Постоянно, в каждую среду и субботу, принимал сам на красном крыльце челобитные; ежедневно присутствовал в совете; в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, побуждал приказы решать дела без всяких посулов, а для прекращения дороговизны, как русским, так и иноземцам, дал свободу торговли и промышленности. Он был милосерд до слабости и щедр до расточительности. Во время скитальческой жизни, глядя на страдания народа от подозрительности Борисовой и от кабальных притеснений, он дал обет Богу, когда сделается царем, не проливать христианской крови. Теперь он говорил своим приближенным, что есть два средства удержать подданных в повиновении: одно — держать их в грозе и страхе, а другое — привлекать их щедрыми наградами, и что он избрал последнее. На этом основании, он потвердил духовенству старые льготные грамоты и дал новые, велел заплатить все суммы, взятые при Грозном у людей разного звания, в виде государственного займа, и удвоил жалованье служилым людям. Но особенно озаботился Дмитрий тем сословием, на котором преимущественно основывается материальная сила и богатство государства. Кратковременность его царствования не позволила ему распутать узлы, затянутые Борисом, однакож начало было сделано. Во-первых, ограничено было право высших сословий брать служилые кабалы, так, чтобы бедняк, теснимый нуждою, не мог закабалить себя разом отцу и сыну, дяде и племяннику, старшему и меньшему брату вместе, но только одному из родственников [102].

Во-вторых, освобождены были от преследований помещичьих крестьяне, перебежавшие во время голода к другим землевладельцам для прокормления, а холопи, закрепощенные насильно, получили право возвращать свою вольность. Но восстановить по-прежнему Юрьев день было невозможно: начались бы новые замешательства, беспорядки и бесконечные расправы между слабым и сильным, как было при Борисе; а новому царю нужен был повсеместный мир, для утверждения на престоле. Притом же он замышлял войну против турков и нуждался в ратном сословии: если б разрешить крестьянам вольный переход из поместья в поместье, вся земледельческая часть народонаселения пришла бы в движение, и тогда набор даточных людей был бы очень затруднителен: многие землевладельцы могли бы не явиться в войско под предлогом опустения поместий, покинутых крестьянами. Волею и неволею, Дмитрий должен был отложить уничтожение Борисова закона до преобразования военных сил государства.

Итак в делах правления все шло с обновленною силою. Сознавая свои заслуги, видя везде довольные лица, слыша умиленные благодарения народа, Дмитрий перестал опасаться тайных недоброжелателей и отпустил немцев и поляков, помогавших ему в завоевании престола. Каждый из них получил за весь поход щедрое жалованье; но все остались очень недовольны. Этот сброд разгульных удальцов смотрел на царя, как на атамана, который должен поделиться своею добычею с храбрыми товарищами. Они думали, что достигли наконец блаженной жизни, какой только может желать гуляка на земле. Неистощимая полнота карманов, беспрерывные пирушки и почести за великие подвиги, под знаменами Дмитрия — вот что представляла им будущность; вместо того, их увольняют от службы, как наемников, кончивших свое дело. Забияки не хотели верить такой, как они называли, неблагодарности, взяли жалованье и продолжали жить в Москве; держали по десяти слуг, одетых в дорогое платье, — денежные игры и пиры, с приправою чванства доблестными делами на полях битв, поглощали незаметно их праздное время. Допировавшись, наконец, до пустых карманов, они приступили к царю с просьбою пополнить их. Но у царя были заботы благороднейшие; он холодно отказал своим соратникам-гулякам, и они, собрав остатки нажитого в службе имущества, уехали восвояси, проклиная неблагодарного счастливца