Повесть о бабьем счастье - [2]

— Не надоело тебе в лесу куковать?

Он только посмеивался:

— Надоело? Да я и дня в юроде прожить не могу: задыхаюсь.

— Что ж мне с вами делать? — отчаивалась Лидия.

Дети, как ни странно, поддерживали Кирилла, во

всем соглашались с ним.

— Имеет право мать пожить для себя? — спросил он их.

— Имеет! — дружно согласились они.

— Хватит вам прятаться от трудностей за материнской спиной.

И снова хор:

— Хватит!

— Тогда я увезу ее.

— Правильно! — засмеялся Гриша. — Я же увез свою Кроху!

Лидия чувствовала себя так, будто ходила перед ними раздетая, будто ее тело даже тряпицей не было прикрыто.

— Поезжай, ма, без всяких,— заключил Гриша.

Мира наступала с другой стороны:

— Он хороший человек, мамочка, сразу видно. Не надо колебаться, мамочка, ты же у нас смелая!

— А как же Кроха? Ей скоро родить, она слабенькая, вдруг что-нибудь...

— Ну да! — возразил Гриша. — Кроху в поликлинике на железный учет взяли. Медицина проверяет ее но всем швам. Нечего тебе за нее бояться.

Он думает — легко не бояться...

Лидия вздрогнула от громко хлопнувшей двери.

— Фу ты, черт! Извините, я вас напугал? — В купе вошел загорелый молодой человек в узбекской тюбетейке, с чемоданами, свертками, коробками. Можно было подумать, что он носильщик и собрал вещи по крайней мере у трех-четырех пассажиров. — Одному мне, пожалуй, не распаковаться.

Кирилл помог парню снять с плеч два чемодана, стянутых ремнями, и, став на лесенку, устроил их в верхней нише.

Вагон оживал от топота ног, говора, прощальных всхлипываний, смеха.

Парень устраивался долго и шумно, потом сел, отдуваясь, вытер платком лицо, снял тюбетейку. Голова у него была гладко выбрита.

Перехватив взгляд Лидии, он засмеялся:

— Волосы начали выпадать. Что ж мне, в молодые годы лысину носить? Бабки посоветовали прокалить голову солнцем, помогает, говорят.

Минуту спустя на столике появились бутылка, вареная курица, котлеты, похожие скорее на лепешки, и баночка с маслом, закутанная в марлю.

— Меня зовут Иваном, Ваней,— представился парень. — Давайте вместе поужинаем? Не обидьте отказом. Видите, сколько у меня тут всякой всячины? Одному разве управиться? Мне везет на хороших людей. Я — таксист. Наговоришься за дет,, язык к концу смены отказывает. Зато всякие новости узнаешь, знакомыми обзаведешься.

Кирилл поддержал компанию. Ваня явно нравился ему.

Лидия смотрела в окно, но мысли ее были далеко от озабоченной, суетной жизни перрона. Она тревожилась за Кроху: кто ей поможет с новорожденным? А Мира-то как будет жить? Болг'т за нее душа. Неродное дитя, а как близко к сердцу прилегло.

Давно это случилось. В войну. До сих пор видится ей родной Севастополь в пожарищах, а запах разрушенных домов въелся в память, как съедается угольная пыль в кожу шахтера.

Виделись ей Инкерманские штольни, где спасались от бомбежек женщины и дети. Это было мрачное, вырубленное в скале помещение, раньше там размещался завод шампанских вин. Люди спускались туда по жиденькой, шаткой лестнице, как в колодец, спали вповалку на деревянных щитах с дырками для бутылок, среди копоти, горшков, детского звенящего стона: «Пить-пить-пить...»

А ночью проснешься — и сграшно станет, Двигаются среди спящих какие-то сгорбленные фигуры со свечами в руках. Они отыскивают свои места, а кажется, будто это санитары осматривают поле боя после жестокой бит* вы.

Подняться наверх, подышать свежим воздухом можно было лишь в короткие ночные передышки — днем немцы беспрестанно обстреливали вход в штольню.

А потом в штольню спустился военный. Лица его не было видно, зато слышался суровый голос:

— Товарищи! Все, кто может, помогите в госпитале,— он в соседней штольне...

Вместе с матерью и другими женщинами Лидия стала ходить в госпиталь, помогала там, чем могла: кормила и поила раненых моряков, поправляла им постели, убирала, а по вечерам пела им песни про Катюшу, про синенький платочек и про то, как «крутятся, вертятся фрицы в горах, крутятся, вертятся, чувствуя крах. Крутятся, вертятся, пальцы грызут, а Севастополь никак не возьмут!».

Однажды у входа в штольню взорвалась машина с боеприпасами — в нее угодил немецкий снаряд. Дым, густой, смрадный, повалил в палаты. Кто мог самостоятельно двигаться, выбрался наверх — будь что будет, не задыхаться же в дыму. Лежащим надевали противогазы, а кому повязка мешала — прикладывали к носу вату, смоченную противодымной жидкостью.

Лидии некогда было надевать противогаз, некогда было прикладывать к своему носу вату. Она перебегала от койки к койке и утешала, уговаривала, обещала что-то и врала про мощный вентнлятор, который вот-вот запустят, надо потерпеть пять — десять минуток.

Она потеряла сознание. Пришла в себя наверху, лежала в тени под серым камнем...

Но вскоре в штольню, где прятались женщины и дети, снова пришел военный и велел всем, кто может, пешком добираться до Казачьей бухты. Транспорт только для раненых и детей.

Наши войска покидали Севастополь...

Лидия так и не простилась со своими ранеными, не пустили ее больше в госпиталь, а ей хотелось узнать, как чувствует себя обожженный танкист с Украины, Федор. Накануне она соорудила ему каркас из палок, накинула на них простыню, чтобы она не касалась ран и не прилипала к телу,— обожженных не бинтовали.