Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [38]

Тяжкое бремя свалилось с меня. Я ощутила опять радость жизни и с большой признательностью посмотрела на моего содядюшку.

Короленко относился ко мне с большим вниманием. Ему очень хотелось втянуть меня в литературу, и почему-то именно в публицистику. Впрочем, это понятно, так как он сам придавал публицистике равное, если не большее значение, чем беллетристике. Он привлекал меня к собиранию и обработке газетных материалов. Собрав материал, предлагал написать, например, для журнала развернутую статью о положении сельских учителей.

Но меня пугало такое предложение. Я никак не могла вообразить себя писательницей. Слишком высоко ставила я это звание. Тогда Владимир Галактионович предложил мне сначала попробовать свои силы в газете.

Именно таким путем он вывел на литературную дорогу А. И. Богдановича.

Ангел Иванович был в большом унынии, когда после крушения медицинской карьеры приехал в Нижний. Его чрезвычайно влекли естественные науки, химия и медицина, но все попытки поступить в какой-нибудь университет не увенчались успехом.

Короленко, во что бы то ни стало, хотел помочь ему.

Он стал побуждать Ангела Ивановича писать в местные газеты. Попытки оказались весьма удачными. Богданович, оказывается, обладал несомненным публицистическим даром. Он писал остро, горячо и желчно. Вскоре его заметили в провинциальной печати, стали приглашать сотрудничать и, наконец, ввели в редакцию «Волжского вестника».

Со мной вышло иначе. Раз я пошла на заседание окружного суда. Должно было слушаться какое-то литературное дело. Но перед тем разбиралось уголовное дело крестьянина, зарубившего топором своего сына. Оно произвело на меня глубочайшее впечатление. Я и сейчас помню жалкую фигурку мужичка, не умевшего ничего объяснить в ответ на мало для него понятные вопросы судьи.

Дома я с волнением рассказала Владимиру Галактионовичу перипетии этого мрачного преступления.

— Ну вот, и напишите о нем в «Русские ведомости».

В «Русские ведомости»! Теперь и представить себе невозможно, какую роль играла тогда в Москве и в провинции эта газета.

Напечататься там было крупной удачей. И вдруг мне, девчонке, не окончившей гимназию, осмелиться на это!

Но Владимир Галактионович был настойчив, и, в конце концов, я взялась за перо. Я добросовестно изложила дело. Но куда улетучился весь тот пыл и все то волнение, которые испытывала я, с жаром рассказывая Короленко и о бедном мужичке, и о чванливом судье? Сколько я ни билась, выходило совсем не то.

Свой первый опыт я отдала Владимиру Галактионовичу на проверку. Он указал мне недостатки, поправил и послал… в «Волжский вестник». До «Русских ведомостей» мой очерк не дотянул.

На этом надолго закончилась моя газетная карьера. Из статьи в журнал тоже не вышло ничего путного, и я окончательно поверила, что литература не для меня.

Почему Короленко не пришло в голову предложить мне попробовать силы в области исторической беллетристики, я не знаю. Я увлеклась ею уже после его смерти. А ведь его самого история и исторические очерки влекли чрезвычайно, и у него было к этому жанру большое дарование.

К В. Д. Масловой Короленко не чувствовал никакой симпатии. Ему не нравилось мое увлечение ею и ее влияние на меня. Должно быть, его, как внутренне здорового человека, отталкивала именно ее неуравновешенность и некоторая ненормальность.

Между тем именно через Веру Дмитриевну я свела одно из наиболее интересных моих знакомств в Нижнем Новгороде — с Алексеем Максимовичем Горьким.

Горький был еще в то время совсем молодой человек, не намного старше меня, и человек еще никому не известный. Он только что вернулся из своих странствий по югу, где свел знакомство с босяками, и теперь, по-видимому, надолго поселился в Нижнем.

Он вошел в ссыльную колонию и познакомился, между прочим, с В. Д. Масловой, увлекшейся талантливым юношей и успешно пропагандировавшей его.

Он тогда писал уже свои первые рассказы, никому пока не показывая их. Но Вере Дмитриевне он их показал, и она сразу почувствовала в них задатки большого литературного таланта. Некоторым из нас, молодежи, в том числе и мне, она их читала. Мы были в восторге от них.

Один из рассказов в общих чертах я помню до сих пор. Он носил оригинальное заглавие — «Граф Нелепо-и-все-тут».

Герой его — бывший человек, закинутый превратностями судьбы в среду одесских босяков. Он жил с ними в пустом сарае за городом, ничего не рассказывая им о своей прошлой судьбе, и вообще держался особняком, но пользовался неограниченным влиянием на них. Когда между босяками возникала ссора или завязывалась драка, стоило «Графу» показаться в дверях сарая и посмотреть им в глаза, как самые неукротимые в миг затихали, и раздоры прекращались.

Чем кончался рассказ, я теперь не могу вспомнить. Очевидно, сам Горький не придавал ему значения, так как впоследствии нигде не печатал.

Впрочем, больше, чем его литературные опыты, действовали на нас его устные рассказы.

Рассказчик он был замечательный. Из его рассказов вставали, как живые, своеобразные фигуры его экзотических знакомств. Мы заслушивались его приключениями и удивительными похождениями, когда он соглашался принять участие в наших поездках на лодках по Оке и по Волге.