Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - [10]

Понедельник. Лекции, конечно, прошли мимо ушей. Андрея не было. Костя сидел передо мной и, естественно, много думала о нем. Написала «Эпилог», передала Юрию. Потом написала еще несколько слов о нем. Почти с болью, во всяком случае, без удовольствия вспоминать какую-то почти детскую растерянность Кости, когда я в первый раз при нем назвала Юрия на ты. Меня что-то кольнуло… С Юрием были откровенны, появилась потребность делиться каждым своим наблюдением, каждым оттенком настроения. Я уже много знаю об его жизни, знаю и его. Он — меньше, но и жизнь-то моя меньше и проще. У нас с ним всегда есть о чем говорить, нет и не может быть тягостного молчания. Мы — близкие.

9 декабря 1926. Четверг

Вчера Юрий ушел после первой лекции, очень плохо себя чувствовал. «Я, — говорит, — пришел только затем, чтобы поблагодарить тебя за большую радость» (Я, сидя без работы во вторник, пошла гулять в Медон и оставила ему коротенькое письмо). После лекции Шацкого ушел. Я уговорила его не ходить в пятницу и обещала прийти к нему… Обратно иду с Костей. В дверях попадается Юлин, кто-то собирается идти в кафе, а я бегу, и Юлин куда-то пропадает, Костя волнуется и т. д. Я плюю на все приличия и тяну его вперед. Сознаю, что надо все сказать, но как сказать? Нужного слова нет или нет мужества произнести его. Молчанье прерывает Костя. «Ира, прости меня, пожалуйста, что я не был на вечере. Я туда приходил, но уже поздно». Я ответила что-то неопределенное: «Ах, так!» Идем дальше. Опять начинает он. «Ты на меня за что-нибудь сердишься?» «Нет, почему ты так думаешь?» «Так мне показалось. Ты как-то странно говоришь со мной». Я молчу. И чувствую, что я его обманываю, что нельзя оправдываться тем, что «он понимает», надо еще сказать. А с другой стороны, зачем говорить? Очевидно, это ему теперь совершенно неинтересно, разве я этого не понимаю? И в то же время нестерпимо жалко: ведь я его бросаю, я его обманываю, он может еще ничего не подозревать. Так идем и молчим. Наконец, сворачивая на St.Germain, я его спрашиваю: «Ты сейчас идешь в то кафе?» «Да». Такой веселый и беспечный, но чувствую, что деланный. Но у метро прощаюсь: «Очень жаль, Костя, что ты сейчас занят». «Я же звал тебя в кафе». «Нет, не то, потом», — и еще что-то бормочу я, сбегая с лестницы, не оборачиваясь. Он что-то говорит сверху, я кричу: «потом» и открываю дверь…

Сегодня Мамочка больна, лежит, высокая температура. Денег нет, ели сегодня одни макароны. Вечером заняла у Капрановых 20 франков. Холодно, ноги распухают, руки болят. И Мамочка больна. А в Медоне Юрий, тоже почти родной и, может быть, тоже больной. Если Мамочке завтра будет легче, пойду к нему.

11 декабря 1926. Суббота

Вчера и сегодня — какая разница!

Вчера я, в первый раз после гимназических лет, совершила сознательный обман: вместо Института пошла к Юрию. Шла, и сердце билось так радостно, радостно. В Медоне он встретил меня. Андрей немного прихварывал и был дома. Он был очень смущен и даже сказал: «Вы уж простите меня». Он все-таки очень симпатичный. Время провели весело. Я распустила волосы, залезла на кровать. Юрий топил печку, пили чай. Потом читали стихи: Юрий — Блока, я — Ахматову. Я чувствовала себя очень хорошо и все думала: почему я так люблю холостяцкие комнатушки, вот эту сутолоку, вообще всю эту жизнь, где не давит гнет «семейного уюта»? Ведь это же правда, что я больше люблю ходить в Медон, чем видеть их обоих у себя.

Провожал меня Юрий. Почти до самого дома, до угла, дальше ему сказала: «Не ходи!» Дома надо сказать, что его не было на лекциях. Юрий, милый, ведь это же правда, что он заполняет всю мою жизнь, что я скоро захлебнусь в этой радости!

Дома — страшное. Мамочке совсем плохо. Температура около 40. Был доктор. Мне даже стыдно стало за свое счастье. И в то же время раздирала какая-то тяжелая радость. Сегодня ей весь день было плохо, только к вечеру полегчало. Я работала только полдня, и потом все была с ней. Внешне я очень спокойна, хотя… Вчера, как пришла, так прямо в пальто, в шляпе и в перчатках села около нее, потом вдруг почувствовала себя плохо, встала, зашаталась, еле добрела до кровати и в чем была, так и повалилась. Может быть, на момент потеряла сознание. А сегодня в 4 часа собралась опять идти к Капрановым работать, дошла до своей комнаты, машинально легла на кровать и заснула. Это со мной бывает только в минуты большого нервного напряжения.

Вечером ей стало лучше. Но вечер был неприятный. Началось с того, что я закурила. Азакурила-то я, главным образом, из-за Антонины Ивановны, у нас ведь совсем нет денег, а курить хочется. Я вспомнила, что у меня осталось еще две… Мамочка очень расстроилась, очень неосновательно. Начались горькие и обидные фразы, на кот<орые> я уже привыкла не обижаться. Вроде: «Мне очень обидно за тебя, что ты так снизилась, потеряла уважение к себе, курят только мидинетки» и т. д. Я была очень спокойна, только раз голос задрожал, когда сказала: «Ты говоришь оскорбительное!» и т. д. Потом начались грустные разговоры о том, что нет денег, а их, действительно, нет, ни гроша; вчера я себе по пятакам собирала на дорогу (остатки на папиросы!). Папа-Коля бросил такую фразу: «Ну, что ж? Скоро будут в газете печатать: “Помогите семье русского беженца Кнорринга”. Дойдем и до Сены…» У Мамочки, конечно, опять поднялась температура и т. д. О, это невыразимое и т. д.! Боюсь, что не смогу завтра пойти к Юрию. Ведь это сейчас единственный человек, которому я могу сказать все, все свои сомненья, а их так много. И как много горечи в жизни, рука об руку с такой радостью.