Повесть и рассказы - [39]
В первом ряду он сразу увидел знакомые усы и пристальные черные глаза. Его вчерашний клиент сидел, скрестив руки на груди, и смотрел на него, не мигая.
Весь спектакль Аркадий старался, чтобы взгляды их не встретились. Предупрежденные актеры прильнули к дырочкам и щелкам, следя за этой дуэлью.
На последнем поклоне Райкин не выдержал и, так же пристально глядя в глаза усатому, заговорщицки крепко ему подмигнул, отчего тот откинулся на спинку стула, открыл рот, вскочил, стал что-то быстро рассказывать своим соседям, и те, в свою очередь, уставились на Райкина.
А зрители так и не поняли, почему артист вдруг подмигнул и засмеялся.
Вот какой был странный случай.
1974
ТОГДА, В СОРОК ТРЕТЬЕМ
Из записок актрисы
Крым был сдан. Флот базировался в небольших портах Черноморского побережья Кавказа. Моряки смеялись редко.
Наш театр уже около месяца играл на кораблях, на базах подплава, на береговых батареях, в госпиталях и для 18-й армии, пришедшей через горы на помощь морякам. Это был передовой рубеж обороны Кавказа. В Новороссийске стояли немцы.
Тяжелая береговая батарея, где мы жили в подземных блиндажах вместе с моряками, находилась в поселке Фальшивый Геленджик, в двенадцати километрах от Новороссийска. Возвращаясь ночью в блиндаж, моряки снимали обувь, чтобы нас не будить. Мы поступали так же после дальних поздних концертов.
Много интересного можно рассказать об этом грозном времени. Я расскажу одну историю, похожую на выдумку, но это правда, это действительно было.
Однажды артиста Аркадия Райкина вызвал к себе адмирал Холостяков.
— У меня к вам есть просьба, — сказал он, — именно просьба, потому что приказать вам я не могу, вы не военный, а это, по существу, боевое задание, связанное с опасностью для жизни. Откажетесь — не упрекну, ваше право. Выполните — сделаете нужное дело. Будем вам благодарны.
— Я слушаю вас, товарищ адмирал, — сказал Райкин.
— Необходимо обслужить две батареи тяжелой артиллерии, расположенные под Новороссийском. Люди на батареях — герои. Отлучиться не имеют возможности. Приглашают вас в гости. Попробуйте их рассмешить. Ехать к ним придется ночью. Дорога простреливается. Людей с собой можно взять самых необходимых — человек пять, не больше.
— Поедем, товарищ адмирал, — сказал Райкин.
— Спасибо, — ответил адмирал.
Когда артисты узнали о задании адмирала, начался бунт. Все захотели ехать. В споре прошла половина ночи. Выехали на нашем желто-голубом автобусе в двенадцать часов дня, при ярком солнце.
Оба концерта прошли хорошо. Райкин был в ударе, и моряки хохотали вовсю. Потом в блиндаже зазвучал хриплый детский голосок — это была Рина Зеленая. После нее начали танцевать Мирзоянц и Резцов. Наш пианист, о котором речь будет ниже, играл на аккордеоне. Вдруг раздался противный вой, и глухой взрыв потряс воздух. Обстрел! Каждый раз, когда выл пролетающий снаряд, аккордеон, растянутый судорожным движением, испускал резкий, истерический вопль. Никто не обвинял музыканта. У всех были напряженные лица и сосредоточенные глаза. А танцоры продолжали плясать с застывшими улыбками, сами подпевая себе негромкими прерывистыми голосами. Когда танец кончился, командир сказал:
— Артисты, в машину! Быстро. Спасибо, братцы! Уезжайте, сейчас мы им ответим, заткнем глотки.
Мы уехали, благополучно проскочили опасные места.
На следующий день пианист подошел ко мне.
— Хочу с тобой поговорить, — сказал он.
Это был прекрасный аккомпаниатор, образованный музыкант и композитор. Специально для того, чтобы поехать с театром, он научился играть на аккордеоне: во фронтовых условиях это было необходимо. К сожалению, он любил выпить; долго, неделями крепился, а потом вдруг страшно напивался, но никогда не срывал концерта, потому что обладал странным свойством, повергавшим нас в величайшее изумление: стоило ему сесть за рояль, иногда даже с чужой помощью, как пальцы его снова приобретали гибкость и железную твердость. Он играл, будто ничего не случилось. Музыка привязывала его к роялю неразрывными, невидимыми нитями. Как только кончался концерт, он валился со стула. Его уносили спать. Добавлю еще, что человек этот никогда не опаздывал, был хорошим товарищем, и мы его любили.
— Пойдем, — сказал он мне, и мы пошли к морю через кусты держидерева.
Был утомительный солнечный день. В траве, в кустах что-то трещало, посвистывало, хрустело. Далеко внизу, под обрывом, волны по-кошачьи играли с прибрежной галькой. Пианист молчал. Лицо его, обычно добродушное и улыбчатое, было серьезным, нахмуренным, а в глубине маленьких, заплывших глаз я заметила какое-то смущение и уклончивость.
— Вот что, — начал он. — Разговор серьезный, без шуток. Я уже пытался говорить с Аркадием, он меня не слушает и смеется. — Помолчав немного, он спросил: — Скажи, тебе очень хочется, чтобы он стал калекой?
— Я не понимаю вопроса.
— А ты думаешь, что этого не может случиться? Почему мы здесь столько времени? Зачем испытываем судьбу? Мы не солдаты. Ты должна его уговорить, чтобы мы отсюда уехали, поняла? Ну пойми, кому он будет нужен, если останется без руки или без ноги? А если погибнет? У тебя ребенок.
