Поверженный - [19]

Халима молчала. Бако-джан повысил голос, строго допрашивал ее. Она все молчала и плакала. В это время вошла Зухрабону, сказала:

— К чему эти расспросы? Что уничтожено, того не воротишь. Если бы можно было назвать имя, ваша дочь сказала бы. А раз молчит — значит, нельзя. Может, она боится за вас и за себя.

— Почему ей бояться за меня?

— Боится за вашу жизнь, за ваше благополучие… мало ли из-за чего… Подумайте хорошенько!

Бако-джан ничего не мог понять. При чем тут его жизнь, его благополучие? Нет, видно, он не способен разобраться в этом. Жена что-то понимает, а он нет.

— Что же нам делать? — беспомощно пробормотал он.

— Надо показать ее врачу — пусть выкинет то, что понесла! — сказала хитрая жена. — Говорят, что доктор сделает это без вреда для нее, и через два дня она будет здоровой.

Бако-джан вспыхнул:

— А после кому она будет нужна, обесчещенная?

— Найдется кто-нибудь, пожалеет…

Бако-джан заскрежетал зубами. Лучше бы его ударили саблей по голове — не было бы так больно. Ведь он скитался, воевал, трудился ради того, чтобы сохранить свою честь и достоинство. А теперь о нем будут говорить с насмешкой, будут трепать его имя всякие подлецы! Что он ответит жениху? Как будет глядеть в глаза людям своего квартала, когда тайна его выйдет наружу? За кого выдаст дочь? Если отдать ее первому попавшемуся, каково ей будет с ним, чего она натерпится?

— А ходили вы к Фирузе? — нарушила молчание Зухрабону. — Ну, что она вам сказала?

— Что она могла сказать? — проворчал Бако-джан.

— Такого растяпу, как вы, эта умница, верно, сразу оседлала?

— Заткнись, дура! — рассердился Бако-джан. — Если я растяпа, то иди сама и спрашивай!

— И пойду! — задорно сказала Зухра. — Я не такая трусливая, как вы! Я свое вырву даже из пасти дракона! Обманули мою чистую, невинную девочку да еще хитрят!

— А зачем тебе Фируза? Если ты хочешь узнать, кто этот негодяй, то лучше спроси у нее, у дочери спроси! Почему она молчит? Почему не называет имени? Если мне не хочет сказать, пусть тебе скажет!

— А мне она уже сказала, я знаю! — Зухра кинула на мужа победный взгляд.

— Кто же он, этот насильник? — забеспокоился Бако-джан. Халима, слушавшая разговор отца с мачехой, вдруг вскочила и испуганно посмотрела на Зухру.

Но та была невозмутима.

— Успокойся! — сказала она падчерице и, повернувшись к мужу, продолжала: — Если хотите узнать, кто этот безжалостный человек, то идите прямо на двор к назиру — он вам скажет.

— Назир? Какое отношение к этому имеет назир? — разволновался отец. — Если знаешь, скажи. При чем тут назир?

— Сказать вам? — спросила жена и продолжала уже по-узбекски, чтобы Халима не поняла: — Разве при девушке скажешь это? Назир-эфенди все знает, но мне не хотел сказать, только вам скажет… Дело обстоит хуже, чем вы думаете!

Кровь ударила в голову Бако-джана. Что может быть хуже? Эта женщина лжет или в самом деле произошло что-то ужасное?..

— Назир-эфенди, — спокойно говорила женщина, — даст вам и адрес доктора-женщины, вы пойдете за ней и приведете ее, пусть поможет избавиться от ребенка. Ведь если узнают, что Халима делает выкидыш, нам проходу не будет в квартале. Стыд и позор! А доктор, которую укажет назир-эфенди, — русская, уста ее закрыты, она никому не сможет рассказать.

— Ну и наградили! — воскликнул Бако-джан, не зная, что и сказать жене. — Что за дни нам посылает бог!

— Другого выхода нет! — решительно сказала жена. — Вставайте же и отправляйтесь. Действуйте. И не огорчайтесь так!

Как мог он не огорчаться?! Какому мусульманину приличны такие слова? Выбросить ребенка — это преступление, детоубийство. Случись это во времена эмира, всю семью закидали бы камнями… Нет, Бако-джан не может прямо смотреть людям в глаза, пока не узнает преступника. Он пойдет к назиру, тот скажет ему, кто это сделал, и Бако-джан отомстит.

Он вскочил на ноги и, не оглядываясь, выбежал из дому.

Низамиддин принял Бако-джана очень вежливо, с уважением, усадил его на мягкий кожаный диван.

— Добро пожаловать! — сказал он, садясь напротив него. — Надеюсь, вы здоровы?

— Благодарю вас, — ответил с трудом Бако-джан, едва подавляя в себе ярость.

— Однако, — сказал Низамиддин медленно, — я вижу, вы взволнованы, огорчены чем-то…

— Не спрашивайте, назир-эфенди, не спрашивайте! — отвечал Бако-джан. — Большое несчастье случилось, тяжелая гора свалилась на мою голову, раздавила меня… Я в отчаянии, положение мое безвыходное…

— Почему же? — сочувственно спросил Низамиддин. — Вы — храбрый, отважный мужчина, революционер, герой Красной Армии, вы не должны быть несчастны в нашу эпоху — и не будете никогда несчастным. Мы все, кто служит власти, ваши друзья и обязаны поддержать вас.

Не бойтесь ничего!

— Но ведь Халима, — сказал несколько успокоенный словами назира-эфенди Бако-джан, — дочь моя Халима…

— Знаю, уже осведомлен обо всем! — ответил Низамиддин, открыл коробку папирос, предложил гостю закурить, а когда тот, приложив руку к груди, отказался, закурил сам и замолк.

Бако-джан на какое-то мгновенье под воздействием похвал, расточаемых ему назиром, в самом деле почувствовал себя героем, смелым человеком, приободрился и подумал: не зря совершилась революция, не зря создана Бухарская народная республика! Революцию совершил народ, трудящиеся, терпенье людей лопнуло, другого выхода не было… во главе революции были достойные, честные люди… Потом такие люди, как Низамиддин, взяли в руки власть в Бухаре и правят ею. Хорошо, что Бако-джан живет в это время! Какой бы чиновник эмира раньше беседовал с ним вот так, сидя рядом? А вот нынче сам назир внутренних дел сидит и беседует с ним в собственном доме… Такой человек каждому сумеет оказать помощь…