Повертон - [8]

Самое любопытное, что всё это не вчера сооружено - ад на земле, и не за восемьдесят последних лет обустроено. Веками складывалось, а потому связано и завязано с глубинным строем всей нашей жизни. Я это понял внезапно, не сам придумал - мне показали или, скажем, открыли. На одной из пересылок - омской. Я их много знаю, пересылок, каждая в своем роде замечательна, но запомнилась подробнее именно эта - омская.

Вообразите подвал, потолок достанешь рукой, своды, как в кино о средневековье. Да это и есть средневековье, наше, сибирское. Старая тюрьма, екатерининская. У одной стены двухэтажные иконки, посредине помост, у двери параша. Параши я до того не видел, теперь в тюрьмах цивилизация ватерклозет, а здесь не достигли. Окно наглухо забито железным листом, вырезано отверстие. На улице мороз, градусов тридцать, белый пар врывается в "форточку", ползет по стене вниз...

Помещение небольшое, метров, наверно, двадцать квадратных, а набили человек пятьдесят: на помосте навалом, на шконках вповалку, в проходах. Пестрая куча: черные, небритые, желтые зубы под красными, синими губами; гвалт, машут руками, кто-то что-то кому-то...

Белый пар врывается в "форточку", ползет по стене вниз - и исчезает. Нет его. И воздуха нет.

Ну, если часа два, думаю, продержусь. Я пробыл там пять дней, на шестой потащили дальше. Посчастливилось, повезло, мог бы застрять на месяц, и куда б тогда потащили, кто знает. На второй уже день я перестал надеяться, что выйду оттуда живым. Как Бог даст.

На третий день было. Да, кажется, на третий. Тогда-то и прошла сквозь меня та мысль, прошла сквозь, ушла, и я понял - не один, и всё, что со мной происходит - нормально. Вот что было самым важным.

Я поднял голову и стал вглядываться в своды. Грязные, закопченные, с давно осыпавшейся штукатуркой, они были поразительно красивы. Как символ и архитектура. Как знак времени. Вот это меня и остановило. Последнее. Я почувствовал время. Оно не было абстракцией и философской категорией. Оно было реальностью, и его можно было бы потрогать руками. Оно существовало сейчас, в это мгновение, и одновременно два века назад, когда эта тюрьма строилась. Оно было в осевших на этих сводах, впечатанных в них лихорадочных взглядах, в больном дыхании, в хрипах - может быть, все-таки в надеждах на что-то? Оно было в тысячах и тысячах судеб - больных, исковерканных, страшных...

Какой еще тракт вел из Петербурга на Читу? - думал я... Через Томск, конечно. Омск они тогда миновали, но едва ли в Томске было иначе. И это после Сенатской площади и полугодья в крепости, после "доверительных" бесед с государем и известия о казни на кронверке... Чистые лица, высокие лбы, бесстрашные глаза, тонкие пальцы... Каково им было здесь - аристократам, сыновьям лучших русских фамилий? Да ведь и этап был другой - не "Столыпин", или на морозе с жандармом веселей, легче? Но ведь и "железо" на руках и ногах - или не было тогда в этом подвале на них "железа", только потом, на рудниках? Или это поэзия, метафора? Эх, темнота моя, думал я, ничего-то я толком не знаю, а кого здесь спросить?.. Но уже не мог их не видеть, и понимал, как невыносимо тяжело им здесь было. Мы ведь на самом деле готовились к этому практически всю нашу жизнь, да и вся наша жизнь в течение семидесяти лет многим ли отличалась от того, что сейчас здесь происходило, - подумаешь, смрад, параша, теснота и правовой беспредел! Разве не было того всю нашу жизнь? И недоедания, и тесноты в коммуналках, и хамства, и безнадеги, и равнодушной канцелярщины - а уж правового беспредела! Даже кого впрямую не зацепило, можно ли было жить рядом с Архипелагом и им не проникнуться? Что уж мне показали нового? Но ведь и м именно показали и уж, наверно, поразили? После Петербурга и Парижа, после конногвардейских парадов и балов, после шампанского, клико и шабли, после бесед с Пушкиным и Чаадаевым, после высокой и ничем еще не замутненной мечты о свободе и равенстве? Разве они могли хоть что-то понимать о равенстве, знали, во что может вылиться свобода? Да, знали, знали о французской революции, но это где-то там, у нас всё будет иначе... Конечно, иначе! Разве знали они опыт бесовщины, кровавого террора, большой и мелкой лжи и корыстного лицемерия? Сразу, как в прорубь, в ад - из Дворянского собрания, после гусарских пирушек... Но ведь сумели, смогли? Остались живы, остались в истории, и жены к ним приехали, и стихи о них написали. И даже вернулись. Те, кто вернулись.

Но было нечто еще более важное, что делало мое существование в этом подвале значительно более простым и даже естественным - нормальным. Кого они увидели рядом с собой? Тот самый народ, которого ради вышли на площадь. Несомненно, они почувствовали неприязнь, ненависть к себе - к барчукам (вспомните "Мертвый дом"!). Вот что для них было самым страшным.

Для них, но не для меня. У меня всё было иначе, мы были братьями совсем не потому, что - зеки и судьба общая, а потому, что и на самом деле были братья. Разве учились мы не в одной школе, глотали не ту же самую ложь, не бегали в одном дворе, а там кто куда - в вуз, ремеслуху, на работу, но всё одно и то же - те же улицы, подворотни, магазины, киношки та же жизнь. Ну, конечно, выбор. Но можно ли им гордиться, хвастаться - что он означает? У меня хватило сил на что-то, а у него не хватило. А что я про него знаю, про то, как и что с ним было и почему он иначе выбрал - и оказался здесь? Страшные, бессмысленные, нелепые преступления... За двенадцать месяцев уголовной тюрьмы и четырехтысячеверстный этап, может, два-три раза я столкнулся с людьми, попавшими сюда вполне, так сказать, профессио-нально. Остальные жили нелепо, работали нелепо и попались именно по нелепому поводу. Да и как мне от них отделиться, а потому и - как им от меня? Это для прокурора важно: украл, смошенничал - но я о другом Суде и о другом Судье... А ложь, лжесвидетельство и прочие "мелочи"? А есть ли разница? "Ибо Тот же, Кто сказал: "не прелюбодействуй", сказал и: "не убий"; посему, если ты не прелюбодействуешь, но убьешь, то ты также преступник закона" (Иак. 2,11).