Повернуть судьбу вспять - [56]

В чисто вымытом доме стало уютно, но пока непривычно. За окном дул сильный ветер, повалил снег. Большая печь уже нагрелась, но дом долго стоял холодный и нетопленый, чувствовался нежилой запах, бревна быстро впитывали тепло, которое кроме того уходило в подполье, нагревая землю. Любка вышла в огород, вспомнив, что там есть скамейка, села, чтобы послушать завывание, прицениваясь к соседям.

Дома хорошие, новые совсем. Люди спали.

Она вернулась, раздумывая, выключить свет, или пока не выключать. Стало как-то не по себе, но трусливую себя она стыдилась. Подбросила в буржуйку дрова, подождав, когда они немного прогорят, прикрыла трубу. Печка дымила, видимо труба засорилась. Когда свет потух, закуталась в одеяло и прислушалась.

Мягкое царапанье… Наверное, Тишка вышел из-под пола, понюхал блюдечко с молоком. Любка его принесла в первую очередь.

Странное ощущение, каждый угол будто придвинулся. В кровати потянулись тени, заглядывая в лицо.

Духи… Удивительно похожие на людей. В старом доме тоже так было. Иногда Любке казалось, что она даже может поймать их…

Обычно духи жили своей жизнью, не обращая на людей внимания, но иногда, если что-то происходило, приближались к самым глазам и заглядывали в них. Иногда грустно, если человек говорил или делал что-то нехорошее, иногда с насмешкой — и человек ни с того ни с сего начинал оправдываться, иногда приобретали страшные черты — люди сразу сжимались, пугаясь, а иногда входили в него, и тот вдруг понимал, что надо сделать что-то такое, о чем бы никогда не подумал. Иногда разговаривали с младенцами, показывая козу, а ребенок агукал и смеялся…

На самом деле ничего человеческого в них не было, только живые глаза, сама тень обычно была расплывчатой. Но иногда они приобретали едва уловимую знакомую форму.

Почему то к ней они никогда не приближались, лишь изредка — и сразу наползал туман, в который Любка проваливалась. Как тот, который показали волшебники. Наверное, тени тоже боялись Голлема. Или ее саму. Никто, кроме Любки и младенцев, не видел их. Поэтому она тоже не обращала на них внимания, принимая людей, как есть — и никогда не рассказывала. А иногда даже забывала, как до сегодняшней ночи. Если не развлекались, они тоже не замечали человека, проскакивая иногда через человека, словно это не их не существовало в природе, а людей.

Видеть их Любка стала недавно, после того, как избавилась от страха перед Голлемом. Сразу после того, как волшебники посоветовали ей подумать о зубах.

Сама мысль напасть на кого-то вынудила ее внимательнее относиться к тому, что происходит вокруг. Так бывает: смотришь на человека и пытаешься понять, что им движет. И вдруг стала замечать некоторое поле, а потом и духов. Она почему-то даже не удивилась, как будто знала, что такая субстанция есть. А после увидела и тех, которые жили в доме. Темная тень, точно такая же, как иногда вселялась в отчима, опустилась на мать — и внезапно Любка почувствовала в себе силу, когда мать замахнулась на нее кочергой, собираясь ударить. Сама по себе мать была маленькой, она переросла ее, теперь мать едва доставала ей до глаз. И когда она схватила ее руку и спокойно вынула кочергу, поднеся к лицу, удерживая другой рукой, мать испугано присела. «Замахнись еще раз — и ты об этом сильно пожалеешь!» — предупредила она то существо, которое управляло матерью.

Сказала спокойно и холодно, так что удивилась сама… И получилось.

Мать, конечно, долго ругалась, обзывала и посылала повещаться, но слова она пропускала мимо ушей, понимая, что ужаленное существо не могло вести себя иначе. Мать и сейчас срывалась, хватаясь за полено — и тут же останавливаясь, едва заметив ее усмешку. Поставить духа на место оказалось не так уж и сложно.

И вдруг тени начали выползать отовсюду — здорово напуганные.

Обступили, но не приближались…

Теперь она видела их постоянно. Удивительно и необычно — наблюдать за ними было интересно. Во сне она не только видела их, но и слышала — они вдруг становились как самые настоящие плотские существа. То кукарекали из подполья, то пытались стянуть и стягивали одеяло, или старались ухватить за ноги и за руки, то пытались позабавиться, укладываясь спать с матерью и отчимом. Любка обратила внимание, что мать и отчим сразу просыпались и начинали шептаться между собой, а потом скрипела кровать. А иногда снова выползали из всех щелей, и как будто уплотнялись, особенно когда в дом приходил кто-то новый, то устраивая пир, а иногда драку. Но стоило протянуть руку, как она проваливалась в пустоту. Схватить их не получалось, они вытягивались, убираясь восвояси — и она не могла их удержать. Днем, чтобы увидеть их, оказалось, лучше смотреть не мигая. Стоило мигнуть — и они тонули в мареве. Даже в темноте, понять, что они рядом, без специального внимания можно было только по глазам.

Многие люди часто становились объектом их насмешек, когда они седлали его, и ехали к кому-нибудь. Когда приходила Нинкина мать, в доме начиналось, не пойми что…

Вернее, объяснить-то Любка это как раз могла, но только не понимала как такое возможно. На всякий случай — береженого Бог бережет! — уходила из дому. Тени вдруг начинали хлестать мать и себя не то плетками, не то щупальцами, и она вдруг вся сжималась и начинала лебезить перед Нинкиной матерью. То, что ее бьют, она не чувствовала, а пересмешники между тем не только били ее, но и ползали перед тем, кто к ним приехал на Нинкиной матери. А когда все уже валялись, он подходил к самому страшному существу в доме — не то, чтобы страшный, он редко выходил, и сам иногда на отчиме ездил, — и они обменивались любезностями, а потом пристраивались к отчиму и к Нинкиной матери сзади, щупая и дергаясь, будто получали удовольствие.