Повелительница снов - [12]

Ткачевы поставляли в войско огромных двухметровых мужиков, которые запросто управлялись одновременно и с конем, и с пикой. Вот и на Глафириного первенца Кузьму выпал совершенно честный жребий. Но когда пришел возраст Кузьмы, Тимофей, простудившись как-то по весне, был тяжко болен. Даже в жару он неделями лежал в хате под двумя овчинами.

Глафира натаскала уже пятерых помимо Кузьмы, мал мала меньше. Огромное хозяйство, в случае ухода Кузьмы на долгий срок в армию, оставалось бы на его вечно брюхатой, непутевой матери. Однако от станового пришла разнарядка забрить парня соседей Ткачевых — Пиховкиных. Это было очень странно, потому что с хутора до станового было как до царя, а тут приказ, касавшийся какого-то Пиховки. Паренька отправили в армию, а Глафира даже в пост не пошла к исповеди. Терпению Пиховкиных баб пришел конец. Старуха Пиховка с матерью парня, чуть не силком, поволокли Глафиру к попу. На исповеди она что-то сказала, и поп сам поехал к становому. Соседского парня вернули, Кузьму забрали в солдаты.

Глафира четыре года держала епитимью, после чего, как-то сразу состарившись, тихо умерла. Говорили, что она, якобы, влезла в голову станового и заставила его написать этот злополучный приказ.

Вернувшись из армии, Кузьма Тимофеевич был уже преклонных годков, но еще успел еще три раза жениться, схоронить своих жен, гораздо моложе себя, и настрогать восемь детей. Вырастив детей, Кузьма жил одиноко. Потихоньку он правил кости, заговаривал грыжи, был большим знатоком по живности, особенно по коням, то есть был весьма полезен в хуторском обиходе. К словам его прислушивались, ценили, потому, как сказанное им неизменно сбывалось и происходило. Однако досужие хуторские сплетницы болтали о том, что Кузьма Тимофеевич каждую весну летает на помеле, которое погоняет тонкой вичкой, и о том, что ночью в окнах хаты у него мерцает призрачный свет, ну, и о подобной дребедени!

* * *

После Глафиры многие дети у Ткачевых рождались вылитые цыганята. Выводя Варьку впервые к встрече стада, бабушка с жаром доказывала соседкам, что внучка совсем не похожа на цыганку, как с сомнением высказала одна из них. Глафиру и спустя век на хуторе помнили матерным словом. До приезда правнуков Кузьма Тимофеевич, конечно, не дожил, но Варе часто снился странный сон, что она одна куда-то переезжает, а там сидит старик и говорит: "Ну, давай, внуча, знакомиться!". Старика этого она видела на фотографии, висевшей на стенке мазанки. Он, еще не очень старый, сидел в начищенных сапогах, а рядом стояла молодая женщина в белой кофте с оборками.

В том году они уехали с хутора рано, в августе, Варя должна была идти в первый класс.

ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!

— Сегодня у вас самый замечательный день, дети! Первое сентября! И вы стали не просто ребятами, вы стали учениками, — торжественно говорила толстая немолодая женщина.

Кажется, она была не злой, и Варька, почему-то боявшаяся школы, сразу расположилась к ней душевно. Чтобы познакомиться с детьми, Ангелина Григорьевна стала по имени вызывать их к доске почитать какой-нибудь стишок. Дети с удовольствием и волнением ожидали своей очереди и уже начинали шалить, не желая в седьмой раз слушать про то, что случилось однажды в суровую зимнюю пору. Варя тоже знала много таких стихов про ласточку с весною и день седьмого ноября, но в данный момент на уме у нее были совершенно иные вещи. Летом у них в доме поселилась младшая мамина сестра Валька, приехавшая с маминой родины — из Сибири. С большим трудом Варины родители устроили ее в пединститут. А Валька хотела быть артисткой. Поэтому теперь она целыми днями рисовала слюнявым карандашом стрелки на глазах, взбивала редкие рыжеватые волосенки под Эдиту Пьеху и орала сильным неприятным голосом: "Огромное небо — одно на двоих!". С собой она привезла толстые альбомы с фотографиями артистов и несколько годовых подшивок журнала «Экран». Варька давно уже умела читать, поэтому журналы про артистов, где картинок было гораздо больше, чем текста, ей пришлись по вкусу. В одном из них она увидела дружеский шарж на Софи Лорен. Варе очень нравились иностранные имена, а в этой нарисованной тете огромным, как Валькино небо, ртом и титьками, вываливающимися из декольте, было действительно что-то! Под рисунком было четверостишие, к которому Варя прибавила четыре строчки и от себя. Она хотела впервые прочесть все вместе, поэтому очень переживала. Даже мама и папа не знали, что Варя пишет стихи!

Варя вышла к доске и пристально оглядела весь класс. Все тут же умолкли, потому что она с раннего детства могла глянуть так, что рты сами собой захлопывались, а языки примораживало к небу. Отчетливо и громко, разведя руки как для объятия, она прочла:

"Как много обаянья женского!

Особого, софи-лоренского!

И как прославился гигантский

Талант в любви по-итальянски!

Груди высокой полукружье,

Улыбки блеск твоих ланит!

Пленяет всех твоя наружность,

Всех мужиков в кино манит!"

"Мать чесная!", — подумала Ангелина Григорьевна, но вслух твердо, не столько для ненормальной девчушки со славным личиком, сколько для тридцати обалдевших ребятишек, вопросительно уставившихся на учительницу, произнесла: "Молодец, Варя!".