Потребление - [34]

Нам, восклицают, не нужны либеральные, то есть чужие ценности! (А если копнуть, что именно-то не нужно? Ну, скажем, давно освоенное там, «у них», отношение к инвалидам как к равноправным членам общества? - или к обычным для нас, по всей России понатыканным Домам ребенка как к чему-то ирреальному или чудовищному? Но копать у нас, кроме как на огороде, не любят). Мы вернемся, восклицают, к сугубо своим ценностям, так называемым традиционным! Но тут главное что - тот, кто горой за возвращение этих ценностей, вряд ли назовет из них более одной; да и той в своей жизни следовать, как правило, неспособен. И вот при всей этой вроде бы активности - еще немного, и найдем, вот же она, наша национальная, всех нас способная объединить!… - равнодушный взгляд скользит, не замедляясь, по тому, что является единственной не сочиненной, а изначально нам данной реальной скрепой нации.

Что делает нас единой нацией в гражданском смысле слова: русскими или российскими людьми, кому как нравится? Только единый язык, на котором все мы - кто лучше, кто хуже - говорим. Сошел на любом полустанке, заговорил по-русски - всяк тебя поймет… (Правда, само слово «полустанок», говорят, уже устарело).

В период бурных поисков национальной идеи наблюдается у нас в России очевидный рост ксенофобии - ненависти ко всем иным, от «черных» в российском понимании, т. е. любых кавказцев и азиатов, а также якутов и других людей с более узким, чем у нас, разрезом глаз, до белых - американцев, поляков, эстонцев и разных прочих шведов. По моим ненаучным наблюдениям, чем больше затруднений с отысканием своей, русской идеи (не путать с «Русской жизнью»!) - тем больше темной ненависти к нерусским. Вроде как бы они же и виноваты, что мы никак таковую не найдем.

Примечательно, что убийцы не интересуются, свободно ли владеют эти не похожие лицом на русских русским языком. А между тем люди - армяне, якуты и другие, - которых убивали молодые ненавистники, нередко говорили по-русски много лучше своих убийц. Активный запас родного языка юных отморозков все мы более или менее себе представляем.

Кстати говоря, глядя на телеэкран лет пять назад, я вдруг заметила - с немалым, признаюсь, удивлением - следующее. Вот рассказывает о своем несчастье чеченка (сейчас такого с экрана уже не услышишь, а тогда еще бывало) - о том, скажем, как люди в масках увели со двора отца, брата или племянника, и с тех пор о них ни слуху, ни духу, или еще того хуже. Говорит о вещах душераздирающих. Глаза сухие; внятная, логически и синтаксически правильная русская речь. Все, что она хочет нам поведать, мы, слушающие, вполне понимаем. И в том же самом новостном выпуске рассказывает о вещах малоприятных, но все же с трагедиями жительницы чеченского селения не сравнимых, наша русская сельчанка (слово это сохраняется в словарях с пометой «разг.», хоть его и не слыхать давно в наших разговорах) и даже горожанка (или слобожанка - кто забыл словцо, вспомните у Пастернака - «Здесь были бабы, слобожане…») Сквозь слезы, размазываемые по лицу (только прошу не шить мне ни черствость к чужому горю, ни русофобию - речь исключительно о языке), всхлипывания и выкрики доносятся обрывки плохо построенной русской речи. Никакой связности. Улавливаешь одно: произошло что-то плохое. Что именно - понять практически невозможно, пока корреспондент не переведет с русского на русский.

В те же годы мой муж, Александр Павлович Чудаков, в одном застолье поделился этим моим наблюдением с известными современными поэтами. Он рассказывал потом, какой стоял хохот за столом - стихотворцев проняло.

Почему так? Возможно, потому, что у чеченских женщин русский язык - второй родной. Они его осваивали - хоть в детском, но сознательном все-таки возрасте - и привыкли относиться со вниманием. Совершенствовать, так сказать, свое владение языком, глядя на него несколько со стороны.

Мы же получаем родной язык в обладание, во-первых, даром, от матери (не зря во всем мире родной язык называют материнским), во-вторых, в возрасте еще бессознательном - в первый год жизни. Слушая родные ласковые речи, вдруг в один прекрасный день начинаем говорить. Код языка в год и два-три месяца вдруг чудесным образом оказывается усвоен (взрослому, как известно, на изучение какого-либо языка нужны годы и годы). Звуки произносим еще малопонятно, а склонение и спряжение - в порядке: едва начав говорить, глагол употребляем не в инфинитиве, скажем, а в нужной форме (уже спрягаем, сами того не ведая!), и падежи более или менее на месте.

А что дальше? Когда кончается нежный возраст? Особенно - после школы?

Как известно, в мире господствует энтропия. Все решительно требует нашего внимания и заботы. То, что оказывается заброшенным, неминуемо приходит в упадок.

Разумеется, язык живет своей жизнью, развивается по внутренним законам. Никто не знает, почему наши прапрадеды говорили «домы», а потом стали говорить «дома». Мы давно говорим «учителя» (сохранив, правда, форму «учители» для особых случаев), «трактора» (хотя можно еще сказать и «тракторы»). И в конце концов закрепится, наверно, форма «инженера» и «офицера» - хотя за нами оставлена возможность сопротивляться до последнего патрона.