Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг - [2]

— Там у всех были свои банды: у индейцев, у белых, черных, мексиканцев, — рассказал он мне однажды. — И каждый день кого-нибудь убивали. До нас доходила весть, что кого-то пришили, например, в душевой, и по цепочке передавалось одно слово. Всего одно. Цвет его кожи. Красный, белый, черный или коричневый. Мы меняли цифру на наших мысленных табло и ждали следующих новостей.

Все это мой отец перетерпел, уберегся от крупных неприятностей, каким-то чудом не был опущен, а на свободу вышел в удачный момент: успел добраться автостопом до Вудстока и услышать, как Джими Хендрикс играет «Звездно-полосатый флаг».

— И там я четко почувствовал: Джими знает, что я здесь, на концерте, — рассказывал отец. — Знает, хотя в толпе меня не видать. Вот такое у меня было чувство после всей хрени последних лет. Да, Джими не случайно сыграл «Флаг». В нем все, что я пережил, точность стопроцентная.

Прошло двадцать лет. Отец крутил кассету Хендрикса снова и снова, пока не стер до дыр. Снова и снова наш дом трещал по швам, распираемый багровыми вспышками ракет и свистом падающих бомб. Придвинув к себе сумку-холодильник с пивом, приникнув к колонкам стереосистемы, отец то плакал, то смеялся сквозь слезы, потом подзывал меня и крепко-крепко обнимал, укутывая, словно одеялом, смесью перегара и пота.

Джими Хендрикс стал для моего отца собутыльником. Джими Хендрикс дожидался, пока отец, где-то пропьянствовав всю ночь, вернется домой. Опишу этот ритуал:

1. Я всю ночь не смыкал глаз: лежал и прислушивался, ждал, пока зачихает вдали отцовский пикап.

2. Услышав, как отцовский пикап подъезжает к дому, я бежал наверх и ставил кассету Джими.

3. В тот самый миг, когда отец переступал порог, Джими наклонял гитару, извлекая первую ноту «Звездно-полосатого флага».

4. Отец всхлипывал, пробовал подпевать Джими, а затем отрубался, уронив голову на кухонный стол.

5. Я засыпал под столом, почти уткнувшись носом в папины ноги.

6. Мы вместе смотрели сны, пока не вставало солнце.

На следующий день отцу становилось так совестно, что в качестве извинений он принимался рассказывать мне всякие разности.

— С твоей мамой я познакомился на вечеринке в Спокане, — рассказал он мне однажды. — Кроме нас двоих, на той вечеринке не было ни единого индейца. А может, и во всем городе не было. Я подумал: какая же она красавица. Я подумал: если такая женщина поманит, бизоны подойдут к ней сами и добровольно расстанутся с жизнью. Ей не понадобится тратить силы на охоту. А когда мы ходили гулять, за нами каждый раз увязывались птицы. И ладно бы птицы: за нами увязывалось перекати-поле.

Чем больше ругались между собой мои родители, тем красивее вспоминал отец о моей матери. Почему так получалось, даже не знаю. А после развода отец объявил маму красавицей из красавиц, каких еще свет не видывал.

— Твой отец всегда был наполовину псих, — часто говорила мне мама. — А другая половина оставалась нормальной, только пока он не забывал пить таблетки.

Но мама тоже его любила, любила яростно, отчего он в итоге и сбежал. Они ссорились с тем изящным остервенением, какого не бывает без любви. И все-таки любили друг друга: страстно, непредсказуемо, эгоистично. Выпьют лишнего на какой-нибудь вечеринке и, не прощаясь, ускользают: спешат домой, чтобы прыгнуть в койку.

— Я тебе кое-что расскажу, только отцу не говори, — сказала мне мать. — Он много раз отрубался прямо на мне. Наверно, раз сто. В самом разгаре этого самого говорил: «Я тебя люблю», и глаза у него закатывались, и в башке гас свет. Хорошие были времена. Странно звучит, сама понимаю, но все-таки…

Меня зачали в одну из этих хмельных ночей: одна моя половина сформировалась из отцовского сперматозоида, набравшегося виски, а другая — из маминой яйцеклетки, угостившейся водкой. Так я и родился, несусветный коктейль из индейской резервации, и мой отец нуждался во мне ничуть не меньше, чем в любой другой разновидности спиртного.

Однажды ночью мы с отцом возвращались домой с баскетбольного матча. Ехали сквозь вьюгу, местами переходившую в буран, и слушали радио. Почти не разговаривали. Во-первых, в трезвом виде мой отец был молчалив. Во-вторых, индейцы понимают друг друга без слов.

«Здорово, ребята, говорит Большой Билл Бэггинс, это шоу классики рока для полуночников на радио KROC, частота 97,2 FM. Нам прислала заявку Бетти из Текоа. Ей хотелось бы услышать „Звездно-полосатый флаг“ в кавер-версии[2] Джими Хендрикса, а именно — концертную запись из Вудстока».

Отец заулыбался, прибавил звук, и мы понеслись дальше, а Джими, как снегоочиститель, прокладывал нам дорогу. До той ночи я всегда относился к Джими нейтрально. Но когда вокруг вьюга, переходящая в буран, и за рулем — мой отец, и тишина нервозная, потому что путь опасный, и играет Джими… тогда музыка кажется чем-то большим, чем просто музыка. Реверберация звука приобретает философский смысл, форма и предназначение идеально гармонируют.

Когда эта музыка закончилась, мне захотелось освоить гитару. Только не подумайте, будто я возмечтал стать Хендриксом: я даже не предполагал, что когда-нибудь стану играть не только для себя. Мне просто хотелось теребить струны, прижимать к себе гитару, изобретать собственные аккорды… подступиться хоть на шаг к тому, что знал Джими и знал мой отец.