Потомок Микеланджело - [114]

Тем временем Сенат, созванный Талейраном, провозгласил низвержение всей династии Бонапартов и утвердил призвание на царство Людовика XVIII. А маршал Мармон, на поддержку которого Наполеон особенно надеялся, предал его и вместе со своими войсками перешел на сторону временного правительства.

Эти события изменили ситуацию.

Колебания прекратились. Теперь, после измены Мармона, нападение Наполеона на Париж становилось невозможным, и союзники, направляемые князем Беневентским, согласились с тем, что престол следует передать Бурбонам.

— Убедите вашего повелителя, — сказал Александр Коленкуру, — безропотно подчиниться року и отречься без всяких условий. Все, что только можно будет для него сделать, будет сделано.

6 апреля Наполеон выполнил требование союзников и отрекся, не ставя условий. Взамен утраченной империи он получал остров Эльбу, близ родной Корсики, — тот самый остров, на который когда-то собирался сослать Филиппа Буонарроти.

На миг императору показалось, что этого он не сможет пережить.

Подписав новое отречение и отправив маршалов, он решил покончить с собой и принял тщательно сберегаемый яд. Но яд, потерявший силу от долгого хранения, лишь заставил его жестоко промучиться несколько часов.

Трагикомедия шла к финалу. Вечером 6 апреля курс акций Французского банка поднялся вдвое. Подобного повышения не знали многие годы.

Так буржуазия страны ответила на падение своего недавнего кумира.

Глава пятая

1

Филипп Буонарроти жил в Гренобле тихо и мирно.

Полицейские власти давали о нем вполне благоприятные отзывы. Ни в чем компрометирующем замечен он не был, подозрительных знакомств не водил, на жизнь зарабатывал уроками и пользовался уважением соседей.

Большая часть его деятельной жизни как бы ушла внутрь.

Нет, он не расстался с прежними мечтами, вел переписку с единомышленниками, потихоньку рекрутировал новых членов для «Общества Высокодостойных мастеров».

Но прежде всего он внимательно присматривался к происходящему во Франции и в мире, обдумывал и анализировал все, что видел и слышал.

А задуматься было над чем.

События общеевропейского масштаба разворачивались с невероятной быстротой. И куда же вели они, какой результат обещали?..

…С некоторых пор Филиппа одолевали двойственные чувства.

Конечно же он не мог не торжествовать, наблюдая, как рушится империя, оплот тирании, против которой он боролся столько лет. Он не мог не испытывать удовлетворения, видя, что дело и кровь братьев-филадельфов не пропали даром, что пророчество брата Леонида о корнях и ветвях сбывается, что не сегодня-завтра мученики и жертвы тирана будут отомщены.

Но, с другой стороны, его не могло не беспокоить, к а к происходил этот справедливый процесс, ч ь и руки брали за горло убийцу революции и республики, чем все это могло быть чревато в ближайшем и отдаленном будущем.

Его радовало, что народы Европы поднимаются, что вновь оживают революционные и национально-освободительные организации, что партизаны Испании, Италии, Пруссии, Польши выбивают остатки наполеоновских армий с территории своих отечеств.

Но его никак не могло радовать, что инициативу в борьбе подхватывали и захватывали монархи и их прихлебатели, что народно-освободительное движение небезуспешно пытались ввести в рамки верноподданничества, что революционный патриотизм неуклонно превращали в патриотизм казенный, официальный.

И больше всего волновало р а з р а с т а н и е этих модификаций, все ускоряющееся их расширение и углубление; чем быстрее приближался конец наполеоновского гнета, тем явственнее становилось, что плоды общенародной победы сорвут иные угнетатели, те самые короли и императоры, которые в прошлом не жалели сил для удушения Французской Республики.

А затем, когда все кончилось, Филиппу стало ясно, что в течение пятнадцати лет, вовсе не желая того, филадельфы, бабувисты, якобинцы и просто честные люди страны готовили почву для внутренней и международной реакции, еще более цепкой и злой, чем режим низвергнутого тирана.

И это было не просто горько.

Это было нестерпимо.

2

Первая Реставрация еще не принесла побежденным всех тягот, которые им было суждено узнать после 1815 года.

И союзники, и Бурбоны, руководимые ими, на первых порах старались подсластить пилюлю: нужно было показать, что новый «легитимный» режим много лучше тирании «узурпатора».

Хоть и с великой неохотой, Людовик XVIII согласился на «октроированную»[41] конституцию и объявил, что существующие учреждения, в том числе и перераспределение земли, произведенное за годы революции, остаются в силе Были сделаны немногочисленные либеральные жесты, в частности послабления в области печати.

Но этим дело и ограничилось.

Зато очень скоро стали появляться прямые попытки возврата к старым, дореволюционным порядкам. Получив милостью союзников трон, который ускользнул от них почти на четверть столетия, Людовик XVIII и его семейство постарались расположиться на нем со всеми удобствами.

— Бурбоны в изгнании ничего не забыли и ничему не научились, — со вздохом говорил князь Талейран.

Да, они не забыли и не желали забывать, что их предки были абсолютными монархами, королями «божьей милостью», владевшими телами и душами двадцати пяти миллионов подданных, и что именно этим подданным, «санкюлотам» и «цареубийцам», они были обязаны потерей короны и многолетними скитаниями по задворкам Европы. Но длительное изгнание ни в коей степени не научило их терпению, выдержке, уживчивости — теперь, оказавшись у власти, они хотели вернуть все разом и неразменной монетой.