Потом наступит тишина - [32]

В кроватке у окна спокойно спала укутанная одеялом девочка. Маченга прижал ее к груди и, не чувствуя, как кровь стекает с его лица и шеи на мундир, как ноют от боли обожженные руки, выскочил из горящего барака.

Мария, словно окаменев, сидела на земле; руки и лицо ее были в грязи, она отсутствующим взглядом смотрела на огонь, который, весело потрескивая и вспыхивая яркими язычками пламени, с жадностью пожирал барак. Маченга положил ей на колени девочку и, не оглядываясь, убежал.

На повозке посреди ярко освещенного двора стоял майор Свентовец и руководил ликвидацией пожара. Спасти можно было, собственно говоря, лишь здание дворца; не дожидаясь насоса, люди притащили ведра и, выстроившись в две цепочки от колодца до горящих бараков, передавали их теперь из рук в руки. Шипящее пламя ползало под ногами у тех, кто стоял ближе всех к огню.

Бойцы отделения Сенка спешно рубили топорами строения между бараками. Огонь жадно поглощал сухие доски, подбирался к людям, два барака уже догорали. Сенк первым заметил Маченгу, взглянул на его мундир и лицо и ничего не сказал. Михал подошел к Кутрыне, вырвал у него из рук топор и принялся за работу. В это время сквозь треск отдираемых досок они услышали выстрелы: вначале одиночные, винтовочные, а затем автоматные очереди.

Котва с четырьмя бойцами шел от бараков к дворцу. Подпоручник решил подтянуть одно отделение из взвода Олевича к месту пожара, а другому поручить подготовить в резиденции пана Леманьского временное жилье для батраков. Он не мог понять, почему обещанная старостой помощь из деревни так и не прибыла, тем более, как говорили, у них есть насос. Во всем этом следовало разобраться и сделать соответствующие выводы.

Котва уже не сомневался в том, что бараки подожгли, надо было расставить караулы почаще, с учетом возможности нападения…

Стало светлее, на небе появилась луна, яркое зарево освещало горизонт. Бойцы шли гуськом, молча. Котва слышал их шаги, иногда треск сломанной ветки, удар ботинком о камень. Издалека до них долетали крики людей, они то утихали, то вспыхивали с новой силой, как огонь во время тушения пожара.

На полпути от бараков к дворцу перед ними выросла фигура человека — он появился неожиданно, как будто прятался до этого в зарослях или выскочил откуда-то на дорогу. Он был от них совсем близко, они да же слышали его шаги.

— Стой, кто идет?!

— Олевич.

На груди подпоручника висел автомат, он был без фуражки, вытирал рукавом пот со лба.

— Ждал насоса, — объяснил, — но его все нет. И старосты тоже. Хочу направить кого-нибудь в деревню узнать, что же произошло…

— И поэтому, — тихо заметил Котва, — ты разгуливаешь один, бросив бойцов без командира.

— Я оставил вместо себя сержанта Скерлиха.

— Надо было послать связного.

— И что мне теперь делать?

— Возвращаться с нами.

Олевич поинтересовался обстановкой в бараках. Пока Котва рассказывал, тот все время вытирал лицо, как будто собирался содрать пот вместе с кожей.

— Сукины дети!

— Прошляпили. Отправились сюда, как на экскурсию, на митинг, на собрание. Забыли, что война еще не кончилась.

Подошли уже к парку. Висевшая над деревьями луна светила им прямо в лицо, темно-синий парк, как каменная стена, преграждал им дорогу.

Котва вдруг остановился: ему захотелось закурить. Он вынул из кармана пачку сигарет, попросил у Олевича спички. Бойцы вполголоса разговаривали.

— Можно закурить, товарищ подпоручник?

— Курите.

Глубоко затягиваясь табачным дымом, Котва не спускал глаз с темной стены деревьев. Ему все время не давало покоя предчувствие, что там кто-то есть. Глупости! Ведь минуту назад по аллее парка прошел, причем совсем один, Олевич. Издалека снова долетели приглушенные крики. Котва прислушался и отчетливо услышал высокий женский крик; его сердце тоскливо сжалось. Бросив недокуренную сигарету, подпоручник громко выругался и двинулся вперед. Шел быстрым шагом прямо на темную стену. Олевич немного отстал. Перед Котвой уже выросли первые деревья, он увидел ведущую в сторону дворца аллею — она напоминала пробитый в темной стене узкий коридор, — в конце которой маячили огоньки. И вдруг грохнул выстрел; он увидел совсем рядом яркую вспышку огня и почувствовал сильный удар, ему показалось, что все тело его разрывается на части… но боли не ощущал, как под наркозом.

Бойцы на минуту опешили, и, только когда раздался второй выстрел, Олевич скомандовал: «Ложись!» — а сам бросился к Котве. Прикрыл его собой и выпустил пару очередей из автомата по кустам, в которых могли прятаться напавшие на них люди. Двое бойцов с дороги, не дожидаясь приказа, тоже открыли огонь. Но из кустов никто не отвечал, воцарилась тишина, и вскоре до них снова долетел шум голосов из поместья. Олевич выпустил еще одну очередь и занялся Котвой. Подпоручник лежал навзничь посреди аллеи… Пуля попала ему в грудь. Когда Олевич расстегнул мундир и разорвал рубашку, он ощутил на своих ладонях что-то теплое и липкое. Кровь… Он склонился над телом и приложил ухо к груди — сердце не билось.

— Подпоручник Котва убит, — сказал он поднимавшимся с земли бойцам.

Сержант Скерлих, старый, опытный партизан, тотчас же выслал дозор к тому месту, откуда стреляли. Бойцы обшарили парк, но никого не обнаружили. Наступила полная тишина, пожар угасал, зарево, которое охватывало совсем недавно полнеба, постепенно бледнело, появились звезды.