– Ты скажи, – вдруг тихо и хрипло спросил Григорий Иванович, – это он здесь похоронен или кто другой?
– Он, Григорий Иванович, – выдавил Степан и опустил голову. – Женька на моих глазах погиб. Я ему до боя письмо дал свое прочитать. С этим письмом его и нашли.
– Знаю…
– Женька спас меня, утащил под скалу и камнями прикрыл. Ранили меня в самом начале… Потом я сознание потерял, а когда очнулся, он уже убит был. Все убиты были. Ну, а потом душманы издеваться начали: стреляли в голову, руки резали…
– И Женьку?
– И его тоже.
– А ты отлежался, значит?..
– Отлежался… – вздохнул Степан. – Что я мог? Разве что подорваться гранатой…
– А не врешь?
– Нет.
– Ладно, Степка, иди. И не сердись на меня, старика.
– Григорий Иванович…
– Иди, говорю. Потом как-нибудь придешь ко мне. А сейчас иди.
Он снова опустил голову и обхватил колени. Степан заметил, как дрожали его руки.
У каждого путника своя дорога, думал Прохоров. Ему досталась одна, а по другой навеки ушел его взвод, чтоб снова возвратиться в душную ночь, но только – в его памяти. Нужен ли был столь дальний путь в неведомые края, где отцы не могли защитить своих сыновей, уберечь от пуль? Он не знал. Уверен был лишь в том, что за пройденное стыдиться не будет: он ведь честно свое отшагал.
Он вспомнил дорогу над пропастью, до которой ему оставался один шаг, и путь домой – в горячке и бреду пополам с явью. Он вспомнил ночь после гибели взвода – то, что так жаждал хоть на время забыть – чтобы выжить. Он думал: если б в службе его был всего лишь один, последний месяц, и его хватило б, чтоб сказать: я сполна познал Афган… Кто был – не сможет выбросить из памяти и сердца выгоревшие палатки, кровавые рассветы, горькую, как полынник, тоску и тех, кто в цинках вернулся на родину, но, по сути, навсегда остался здесь, в черных горах под равнодушным лазоревым небом.
Своей дорогой шел третий взвод горной роты капитана Боева. И сейчас, в эту самую минуту, их печальные и просветленные лики проплывают в безмолвии гор; они идут сомкнутым строем, над вершинами, и последняя шеренга все так же не заполнена, наверное, для того, чтобы мы, живые, помнили о них. Кто их осудит, что не смогли донести светлые огоньки своих душ, а оставили лишь невыплаканную боль по чужой земле? Кто их восславит? Наверное, время, ибо не зарастают следы…
Да воздастся им, уходящим в горную даль, к незримому свету черных звезд, памятью и покоем.
