Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета - [8]

Нам пришлось провести два года в одном из таких мест, и эти два года мы были самыми независимыми людьми по обе стороны океана. Назывался этот эдем пожарной охраной.

В отличие от военизированных пожарных, наши коллеги не боролись со стихией огня. Они просто должны были отбывать каждые сутки из четырех на территории подведомственного завода. Впрочем, и это было не строго обязательным.

Люди, собравшиеся там, вели странный образ жизни. Они казались героями драмы абсурда. У них было прошлое, но не было будущего. Сюда попадали активные и достойные члены общества, со временем ставшие его подонками — милиционеры, моряки, спортсмены, директора, шоферы, офицеры, журналисты, студенты. Всех их объединял несомненный алкоголизм и удовлетворенность своим положением. У них была своя этика, эстетика и даже карьера, высшей точкой которой считалась половая близость с официанткой из заводской столовой. Любовь обеспечивала закуску, что было немаловажным, так как питались они неопределенно. Например, собирали дикую траву на пустыре и кипятили ее в казенной кастрюле до тех пор, пока отвар не приобретал цвет зеленки.; Потом снимали клеенку с кухонного стола и ссыпали крошки в варево.

Их мораль уходила в таинственные сферы беспредельной терпимости. Так, начальник караула, бывший майор КГБ Вацлав Мейранс пропил гроб своей матери, который купил местком. Второй гроб он пропил тоже. Мать удалось похоронить только с третьего раза. Были у них привязанности, увлечения и даже страсти. Бывший капитан дальнего плавания Строгов обожал шахматы и играл в них 22 часа в сутки. Пил он всего три раза в году, зато подолгу и все — от клея БФ до тормозном жидкости. Экс-преподаватель Братушенков от прошлого имущества сохранил только спаниеля, которого никогда не кормил, оставляя это доброхотам. Полковник Колосенцев жил со своей дочкой. Замполит Брусцов не расставался с романом Лациса "Сын рыбака". Шофер Осадчий украл мешок соли в шесть пудов. Старообрядец Разумеев испражнялся, не снимая галифе.

Каждый из них жил напряженной и независимой жизнью. Они не знали страха, жалости, ненависти и были самыми счастливыми людьми в городе.

Русская литература всегда интересовалась, каторжниками. В отличие от западной традиции, упор тут делался не на преступление с его интеллектуально-силовой игрой в сыщиков-разбойников, а на реалии каторжной жизни. Вероятно, долгая и прочная система юридического бесправия приучила народ не бояться тюрьмы и уж во всяком случае от нее не отрекаться. Сотни лагерных мемуаров новейшей самиздатской словесности составили энциклопедию тюремного быта. И быт этот воспринимался с пристальным и даже истеричным интересом.

Как ни страшно существование зека, оно оставляет в человеке стержень — голую жизнь. Освободившись от вещей и привязанностей, человек переходит в иную философскую категорию, в которой ему уже нечего терять. В таком состоянии есть нечто привлекательное, как в правильной геометрической фигуре или религиозном догмате.

Наши пожарные максимально приближали свободную жизнь к тюремной и находили в этом приближении источник мощного противостояния не только советскому государству, но и вообще социальной стихии. Поставив себя за скобки цивилизации, они наслаждались отсутствием нравственного чувства. Их жизнь протекала за рамками морали и закона, И они, не ведая того, насаждали идеалистические доктрины естественного человека в, самых чудовищных и натуральных формах.

Разветвленная и хитроумная система трудовых отношений, как и все в России, лишена элементарности и повторяемости экономических законов. Способность и привычка не работать, уклоняться от работы, избегать работы, заменять работу лишает человека прямых материальных стимулов. Но именно это нарушение трудовой логики создает абсурдистский контекст советской жизни. Как бы ни был желанен русскому человеку материальный достаток Запада, домашняя свобода тоже не безразлична.

Досуг

Разделение времени, отпущенного человеку на свободное и несвободное, само по себе унижает личность. Оно напоминает нам, что труд есть рабство, и антитеза его — досуг. Эволюция семантики этого исконно славянского слова говорит об эфемерности посягательств жизни на человеческую свободу. Этимологический словарь пишет: первоначальное значение слова досуг — то, что можно достать; далее — то, что достигнуто; потом — способность к достижению; и только под конец — время после работы.

В этом понятии словарь открывает романтическую бездну, граничащую с приземленным и прагматичным трудом. В противовес догмам заводского гудка — досуг с его либеральным синонимом свободное время.

В этом крамольном прилагательном кроется не только напоминание о том, что человек бывает свободен от обязанностей, но и радостное утверждение, что тогда и только тогда он достигает своей человеческой автономии.

Советский человек, который стремится перестроить общественную жизнь в частную, труд — в отдых, а отдых — в досуг, добился самых очевидных успехов именно в этом направлении. Он превратил досуг в универсальную форму существования, углубив его множеством смыслов, возвысив до идеологического выпада, расширив до размеров жизни. И при этом создал всероссийский, общезначимый и повсеместный вид досуга — пьянство.