Потерянный кров - [169]

— Да уж, разоткровенничался. Дерни еще рюмочку, — насмешливо сказал Марюс. — Тебе ведь, Гедиминас, наплевать на то, что творится на этой «земле, загаженной уродами». Иначе сам бы не гадил вместе с ними, а помог нам чистить. Для тебя важно, чтоб твой собственный фрак остался без пятнышка. А мы свои фраки не бережем! Думаешь, приятная работа убивать человека, будь он распоследней сволочью? Если помнишь наши довоенные разговоры, скажи: жаждал ли я тогда крови? Мы же не отправляем в расход, как фашисты, без разбора каждого, кто носом не вышел, а стараемся отсеять врагов от своих. Мы, коммунисты, хотели, чтоб под нашим знаменем вырос добрый урожай, чтоб всем хватило работы и хлеба, а детям — места в школе. Может, не все получилось так, как должно было, но основа нашей программы прежняя — борьба за человека. Не убить, а защитить человека от убийц. Может, ты, ученый философ, знаешь, как это сделать без кровопролития? Нет, дорогой, навоз не вычистишь, не замарав рук. И фрак изнавозишь, и тело пропитается определенным душком. Неприятно. Но надо. Надо, Гедиминас! Даже ради таких, как ты, которые не стесняются ставить Марюса Нямуниса и Адомаса Вайнораса на одну доску.

— Я вас не ставлю на одну доску, разрази тебя гром…

— А как же! Чем я не убийца?

— Я не сортировщик, Марюс, — совладав с собой, ответил Гедиминас. — Не мое дело осуждать одного и оправдывать другого. Ведь не имеет значения, обвиню я вас обоих или скажу, что вы оба не виноваты. Во все времена люди убивали друг друга во имя выдуманных богов, и пока останутся верующие, резня не прекратится. Я не верующий, Марюс. Когда-то моим богом был желто-зелено-красный флаг. Я потерял своего бога. И не думаю, что мог бы обрести его в каком-то другом знамени. Религии приходят вместе со своими богами и уходят. То же случается с отдельными народами и цивилизациями. Единственное прочное здание на земле — человек, хотя и он меняется. Но духовные свойства, которые отличают человека от животного или зверя, будут существовать, пока живо человечество Я поклоняюсь только этому знамени, Марюс. Как показывает история и опыт наших дней, многие растоптали его ради фальшивых богов. Почему и мне идти по их стопам?

— Ну и не ходи, мы тебя силком не тащим, дорогой, — Марюс с оскорбительным снисхождением потрепал Гедиминаса по плечу. — Держись обеими руками за свой флаг, то есть за себя, пока фрицы не уложат тебя в могилку вместе с твоими духовными свойствами.

Партизаны дружно расхохотались. Гедиминас растерянно смотрел на широко раскрытые рты, непоколебимо чувствуя свою правоту, жалея этих, как ему казалось, примитивных людей, и одновременно раздражаясь от мысли, что в их глазах он кажется допотопной тварью из археологического музея, на которую они потехи ради решили сегодня поглазеть. Гедиминасу стало стыдно, как будто его позорно унизили, но он не знал, на кого обижаться. Пытался продолжить разговор — вдруг вернется домашнее тепло, которое царило здесь в первые минуты встречи, — но никто его не поддержал. Культя обмолвился о ком-то из Лауксодиса, и разговор потек по другому руслу. Вспомнили обоих знакомых (кроме Аквиле), какие-то случаи из довоенных времен, Марюс рассказал даже о своем отступлении из Литвы, но главная для всех тема осталась за рамками разговора. Можно подумать, что они с Культей протопали тридцать километров только для того, чтобы покалякать с приятелями за чарочкой самогона. Потом Гедиминас оказался в одиночестве. Он ждал, когда мужчины вернутся со двора, но в комнату вошел только Культя. Марюс со своими людьми исчез, даже не попрощавшись. «Почему? — раздумывал Гедиминас, лежа на продавленном диване. — Чтоб не пожимать руку, не улыбаться, не произносить банальных слов, как пристало людям, которые сомневаются, увидятся ли еще?» Глядя в темное окно, за которым гудел лес, Гедиминас мысленно видел трех вооруженных мужчин, не знающих, где ждет их могила, и жалел, что разочаровал их. Не надо было ему приходить сюда. Напрасно только себе и другим растравил сердце.

Недовольный, почему-то чувствуя себя виноватым, покинул он утром одинокий домик на опушке леса. Культя сказал: возвращаться лучше поодиночке, тем паче что ему надо заглянуть к дальнему родственнику. Может, он говорил чистую правду, но Гедиминасу казалось: это только предлог, чтоб отвязаться от неприятного спутника.

Дома он нашел повторную повестку о сдаче зерна. Несколько дней спустя забежал Кучкайлис. Бил кулаком по столу, угрожая… («Шутки, видишь — нет, шутить вздумали. Думаете, немцы ребятишки сопливые? Нету у них, ишь! Джюгасам, видишь — нет, нечего сдавать, смешно. Такие хлеба уродились! Запрягайте лошадей, айн момент, и грузите на телегу!») Но когда Гедиминас с отцом недвусмысленно ответили, что не повезут ни зернышка, пускай приезжает сам волостной старшина и забирает семена, и, в подтверждение своих слов, разорвали повестку, у Кучкайлиса глаза полезли на лоб, хотя, с другой стороны, он вроде и успокоился: теперь-то он знал, что полагается делать.

— Мне жалко, отец, что я втянул тебя в эту историю, — сказал Гедиминас, вспомнив беседу с Марюсом. — Все может кончиться хуже, чем мы с тобой думали.