Потерянный Ковчег Завета - [95]

Первая линия, сказал Дэвид, шла из Бейры, порта на мозамбикском побережье, до Мутаре в Южной Родезии. Начали ее в 1892 году, всего через несколько месяцев после объявления Машоналенда британским протекторатом. Линию между Капской провинцией и Булавайо закончили в 1887 году, а линию до столицы, Солсбери, — в 1902-м; строительство неоднократно прерывалось из-за разразившейся в 1899 году Англо-бурской войны. Дело свое старик знал хорошо. Он рассказывал мне о маршрутах, расписаниях, типах колеи и о том, какой испытываешь восторг, ведя ночью паровоз по освещенному луной бушу. Во время освободительного движения семидесятых он регулярно водил бронепоезда из Булавайо в Солсбери.

— Ну и времечко было! — вспоминал Дэвид. — Никогда точно не знаешь, заминирована ветка или нет, не набросали ли на рельсы деревянных или железных брусьев, чтобы поезд сошел с рельсов и черные ублюдки перерезали тебе глотку.

Я выпил еще виски, потом еще — и уже начинал впадать в приятную грусть. Я понимал, что пьян, но все равно ясно видел, как много общего у нас с Дэвидом. У нас обоих была в жизни большая страсть, и нас обоих жизнь разочаровала. Я угостил своего нового приятеля и соотечественника выпивкой, вытянул ноги на стол и попросил бармена принести «Лафройг» прямо в бутылке, чтобы самому подливать себе по мере надобности; а надобность, подозревал я, скоро возникнет.

Почему-то я вспомнил про муктара Сенны. Наверное, моя неудача была предопределена. Вероятно, как он намекал, я избрал неверный путь. Ведь он сказал: «Единственный путь — это путь Аллаха». Тут мне вспомнился один замечательный валлийский гимн «Долина Ронта», который я и запел — сначала тихонько, но по мере того как росло мое чувство разочарования, с большим и большим воодушевлением:

О, Иегова великий, поведи меня вперед;

Ты могуч — среди пустыни дай мне, слабому, оплот.

Хлеб небесный, хлеб небесный, напитай меня, прошу…

Уже в основательном подпитии я рассказал Дэйву про Марию, про то, как я по ней скучаю, о ее страсти ко мне и моей страсти к ней, о том, что в постели с ней никто не сравнится. Рассказал, как трудно распознать шелест крыльев истории, и о том, как Мария бросила меня, не сказав ни слова, как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидал. Я рассказал о Ковчеге, о Нгома, который стерегут двенадцать львов. Рассказал о Рувиме, о том, как он мечтал принести народам мир и подарил мне шанс выполнить эту священную миссию, а я все провалил. Я рассказал и о великолепном Дауде, таком образованном и таком сумасшедшем, который тоже много привнес в мой поиск, а еще — о кознях Моссада. Я рассказал, что уже двадцать лет охочусь за блуждающими огоньками.

— Слышал про блуждающие огни? Это такие огоньки… Они уводят людей с проторенных путей — по всей Англии и Уэльсу — в топи и болота. Именно туда я и угодил: в самую чертову трясину. Понимаешь, Дэйв, я попросту убил уйму времени. Теперь-то я понимаю. В тысяча девятьсот сорок девятом году Нгома точно был в этом чертовом Булавайо, а потом взял и пропал. Вот можно ли представить, чтобы что-то исчезло — взяло и исчезло — из Британского, черт побери, музея? Что-то такое важное, вроде этой штуки, которая может потрясти мир? До чего же дурацкая страна!

И я нетвердой рукой потянулся за стаканом.

— Ты немного не прав, парень. — Дэвид фыркнул в свое пиво. — Здесь, понимаешь ли, была какая-никакая войнушка. И все тогда шло наперекосяк. Мы-то делали, что могли, даже для музеев черных. Знаешь, я этого никогда не понимал. Старый колониальный режим придавал всякой африканской чепухе колоссальное значение. Уж не знаю почему…

Он замолчал и угрюмо заглянул в пустой стакан. Я заказал нам еще пива и наполнил стакан доверху.

— Пару раз был у нас груз какой-то рухлади из Булавайо — нам ее доставляли в грузовике охраны. Какие-то частные коллекции и музейные экспонаты. Целые кучи, наверное, еще со времен Родса, точно не знаю. Защищали наследие черных, понимаешь ли. От самих же черных. Уж они-то разграбили и сожгли бы все, до чего дотянулись бы своими лапами. По правде сказать, здесь, парень, до Родса никакой истории не было. Дикость была. Натуральная языческая дикость. История как таковая началась вместе с железными дорогами. Если хочешь узнать настоящую историю, тебе нужно в Железнодорожный музей в Булавайо. Это — мой музей, моя жизнь.

Джонс отхлебнул пива и посмотрел вниз, на Большую Северную дорогу, что вела через Соутпенсберг на его вторую родину.

Пауза затянулась. У меня кружилась голова; чтобы сосредоточиться, мне пришлось слегка напрячься. Точнее — сильно напрячься. А еще я пытался припомнить, что такое сообщил мне сейчас этот симпатичный пожилой валлиец. Мысли с трудом просачивались сквозь хмель, и было среди них нечто очень важное.

Если при режиме Смита из музеев вывозили всякое «наследие», то, по всей вероятности, везли его в столицу Южной Родезии, Солсбери, который позже переименовали в Хараре.

— Ты сейчас сказал, что вы вывозили музейные экспонаты из Булавайо в Солсбери… Я тебя правильно понял? Или мне померещилось?

И я глотнул «Лафройга» — прочистить мозги.

— Да, правильно. Я четко помню, как мы возили в Солсбери всякое музейное барахло. Мой напарник стибрил здоровенную маску. Подарил своей хозяйке на Рождество. Это было в семьдесят седьмом… Нет, вру — на Рождество семьдесят шестого.