Потерянный экипаж - [14]

— Прекрасно, — сказал Вольф.

— Что?

— Я говорю: прекрасно.

Раббе посопел:

— «Прекрасно»!.. Штурмбаннфюрер Хеттль высказал, между прочим, недовольство работой разведки. Наши специальные батальоны и роты не оправдывают надежд!..

— Это было сказано в адрес нашей армии?

— Это было сказано вообще. Но это относится и к нашей армии. Вам тоже нечем похвастать, майор!

— Я получил достаточно поганое наследство. Но вы же знаете, Гюнтер, что я готовлю диверсантов.

— Вы медлите.

— Ничуть. Люди должны пройти хоть какую-то школу. Я не хочу забрасывать в советский тыл очередную партию смертников.

— Когда вы планируете операцию?

— Завтра я пошлю ее план высшему командованию. Сроки определит оно.

— Значит, вы более или менее готовы?

— Пожалуй, да.

— Тогда я рад за вас… А что, кстати, нынешний летчик?

— А!.. Он оказался замечательным рассказчиком.

— Вот как?.. И вы послали его показания наверх?

— Ну что вы! Первая заповедь разведчика, Понтер, не доверять пленным. В особенности тем, что сдаются так быстро. Все они сначала говорят в лучшем случае полуправду. Время хотят выиграть. Надеются на чудо, думают, что обманут нас, а там их освободят наступающие части… Нет, я пока что не послал показаний лейтенанта Телкина наверх.

Раббе погладил сияющую лысину.

— Вы всегда медлите, Ганс! И все этот ваш «психологический метод»! Может быть, он и дает результаты, но он требует драгоценного времени. А времени нет. Нет! Поступали бы не мудрствуя… Дайте вашего летчика мне, и его показания не придется проверять. Всю правду выложит!

Майор Вольф усмехнулся.

— Одна из ошибок людей вашего типа, Понтер, состоит в прямолинейности подхода к обстоятельствам и людям. Вы считаете, что самое страшное для человека — физические страдания. Это неверно. В особенности по отношению к русским. Они фанатики, а фанатиков физические страдания только ожесточают, укрепляют в заблуждениях… Я исхожу из другого. Я считаю, что страшно не столько наказание, в чем-то уже освобождающее волю человека, а угроза наказания. Человек, над которым нависла угроза наказания, теряет сопротивляемость. В особенности если эта угроза нависает не с нашей стороны, а со стороны его собственного лагеря… Мне остается лишь выступать в роли спасителя.

— Ну, знаете! — побагровел Раббе. — Мне вы можете лекций не читать! Я поработал с русскими и знаю им цену!.. Да!.. Их надо пытать, а потом стрелять, как бешеных собак, и все!

Майор Вольф внутренне усмехнулся. Он знал, чем вызвана вспышка Раббе. Воспоминаниями о сюрпризах русских партизан.

— Если русский упорствует — конечно, его надо расстрелять, — миролюбиво сказал Вольф. — Но если он поддается — его надо использовать, Гюнтер, и использовать на все сто процентов. Сведения Телкина о русских аэродромах могут оказаться чрезвычайно ценными. Он может также кое-что знать о дислокации и передвижениях войск. И последнее — из него может выйти ценный сотрудник.

— Желаю успеха! — мрачно сказал Раббе. — Но вы не были в России. В Брюсселе и Париже другие условия. Сами увидите… Лучше дайте вашего летчика мне.

— Пока не дам, — весело сказал Вольф. — Самому нужен. Вот если увижу, что ничего не выходит, пожалуйста, берите!

Он взглянул на часы и поднялся.

— Гюнтер, вы побывали на станции?

— Еще нет… А что?

— Вас, помнится, интересовало, не выбросили ли русские диверсантов… Они их не выбросили, но диверсия на станции, возможно, была.

— Что? — застыл на месте штурмбаннфюрер. — Диверсия? С чего вы взяли?

— Мне показалось странным, что подбитый бомбардировщик мог вызвать такой пожар и такие разрушения… Кстати, по показаниям штурмана, пилот принял решение пикировать на железнодорожный узел только потому, что у них иссяк бензин. Значит, взрыв не мог быть сильным.

Раббе усваивал неприятную новость, заплывшие глаза его мигали.

— Почему вы не сказали мне об этом утром? Сразу же? — выдавил, наконец, штурмбаннфюрер.

— Я еще не допрашивал пленного. И потом — по телефону, Гюнтер!..

— К черту! — сказал Раббе. — Вы испортили мне весь день!

Проводив Вольфа, штурмбаннфюрер Раббе вернулся в столовую, налил рюмку коньяку, поднял ее, но тут же опустил на стол, выругался и подошел к телефону.

— Машину! — потребовал он у дежурного офицера. — Немедленно!

4

Под вечер наползли тучи, затянули небо, ветер переменился, подул с севера, и заметно похолодало.

Подняв воротник куртки, Бунцев неподвижно сидел возле спящей радистки, слушал, как шумит кукуруза, время от времени облизывал сухие губы.

Мучительно хотелось пить.

Бунцев сосал кукурузные листья, жевал обломки стеблей, но это не утоляло жажды, а лишь разжигало ее.

Капитан в сердцах отшвырнул изжеванный стебель, покосился на Кротову, Просыпалась бы, что ли!.. Спит, как в родной избе на полатях. Может, пока партизанила, научилась и воду из воздуха добывать?

С представлением о партизанской войне у капитана Бунцева, как у многих, связывалось представление о чем-то очень благородном, но безнадежно древнем, вроде испанских герильясов, конницы Дениса Давыдова или приамурских походов. Где уж сверкать навахам, трюхаться гусарам, где свистеть левинсоновским клинкам в век моторов и прочей техники!