Потерянные сердца - [22]

Я хмыкаю, не до конца понимая, к чему она ведет.

– Я люблю разговаривать. Особенно с интересным собеседником. Вы интересный, так что я хотела бы почаще с вами говорить. – Она хмурится, наморщив лоб. – Папа говорит, если я не научусь держать язык за зубами, навлеку на себя лишние неприятности. По-вашему, от меня одни неприятности, Джон Лоури?

– Вы и так знаете ответ.

Она смеется.

– И не называйте меня Джоном Лоури, – ворчу я.

Когда она так произносит мое имя, я невольно думаю о Дженни. А я не хочу, чтобы Наоми напоминала мне ее.

– Давайте я буду звать вас Джон, а вы меня – Наоми?

Я коротко киваю, хотя, боюсь, продолжу называть ее миссис Колдуэлл. По крайней мере вслух.

– Раз вы не пишете, то чем тогда заняты? – не сдаюсь я.

– Рисую. Если хорошо нарисовать, то слова не нужны.

– Можно посмотреть? – спрашиваю я.

Она ненадолго задумывается, всматриваясь в мои глаза, как будто пытается заглянуть в душу. Я отвожу взгляд, чувствуя, что не могу долго на нее смотреть. Я забываюсь, а мои мулы всегда замечают, если я становлюсь невнимательным.

– Ладно. Но прежде пообещайте мне кое-что, – говорит Наоми.

– Что?

– Что вы больше не будете меня бояться.

Я вздрагиваю от неожиданности, но, по-моему, она не шутит. Наоми протягивает мне блокнот в кожаном переплете и тут же отворачивается, глядя вперед. Наверное, ей не хочется видеть, как я буду листать страницы. Ее смущение, которое, как мне казалось, ей несвойственно, делает этот момент еще более интимным, и я медлю, не решаясь открыть застежку, которая скрепляет страницы.

– Вы обещали, что не будете меня бояться, – упрекает меня Наоми.

Вообще-то я ничего не обещал, но, пожалуй, уже то, что я смотрю, означает, что я принял ее условия. Я оборачиваю повод Дамы и чумбуры[3] мулов вокруг седельного рога, чтобы освободить обе руки. Затем я открываю блокнот Наоми. Мне, как никогда в жизни, хочется увидеть, что внутри, но в то же время я чувствую себя так, будто ложусь с ней в постель и, несмотря на все свое нетерпение, боюсь причинить боль. Я ожидаю увидеть пейзажи – реку, холмы, небо, бескрайние равнины – и действительно обнаруживаю несколько таких видов, которые мгновенно узнаю. Ручьи Канзаса, небеса, рассеченные молнией, затопленные дождем ложбинки, мертвые животные, дорога и чьи-то пожитки, брошенные прямо на колее. Маленькая могила, потом еще одна, рядом с которой стоит брошенный ящик с хрупким костяным фарфором. Она подписала рисунок: «Ящики с костями».

Но больше всего меня впечатляют лица. Почти все страницы заполнены лицами. Я узнаю мать Наоми – усталая улыбка и мудрый взгляд, – и отца, утомленного, но полного надежды. Мальчишки явно пошли в него. Их я тоже вижу на страницах блокнота, как и Эбботта, и женщин, идущих рядом с повозками, и детей, никогда, кажется, не устающих. Она нарисовала даже того мальчика, Билли Дженсена, который упал с дышла отцовской повозки на третий день пути. Колеса раздавили его раньше, чем волов успели задержать. Наоми замечает, что я остановился, и поворачивает голову, чтобы посмотреть, что меня так заинтересовало.

– Я хотела отдать этот рисунок маме Билли. Но подумала, что пока рано, это только причинит ей боль.

Я киваю и переворачиваю страницу. В блокноте много моих портретов. Левый профиль, правый профиль, анфас, со спины. Мне нравится мое лицо, как его видит она. Меня поражает, насколько хорошо ей удается сходство. Зеленоглазая женщина с розовыми губами и веснушчатым носом, которая слишком много болтает и не понимает слова «нет», просто не может так рисовать. Я не знаю никого другого, ни мужчин, ни женщин, кто бы рисовал так же хорошо.

– Когда я впервые вас увидела, мне сразу же захотелось нарисовать вас. Я глаз не могла отвести, – признается Наоми. – Знаю, вас это отпугнуло, но я ничего не могла с собой поделать. У вас очень… красивое… – Она останавливается и поправляется. – У вас незабываемое лицо.

Меня бросает одновременно в жар и в холод, я польщен, но в то же время сбит с толку. Я молчу, и Наоми продолжает, как будто ей отчаянно необходимо все объяснить.

– Мне больше всего нравится рисовать лица. Папа говорит, пейзажи проще продать в газеты или в качестве иллюстраций для книг, но чаще всего мир не идет ни в какое сравнение с людьми, которые его населяют.

Я не знаю, что ответить. Я смотрю на собственные глаза, губы и очертания подбородка. Я вижу отца. Мать. Даже Дженни, хотя и не понимаю, как это возможно.

– Наверное, дело в чувствах, – говорит Наоми, все еще пытаясь объяснить, пока я храню молчание. – В выражениях. Конечно, ветры и дожди тоже со временем меняют ландшафт, но лица людей постоянно меняются. Я не успеваю рисовать. И каждое лицо особенное. А ваше самое необычное.

Я протягиваю ей блокнот. Она забирает его, неуверенно глядя на меня.

– Джон…

– Вы очень хорошо рисуете, миссис Колдуэлл, – говорю я. Мой голос звучит так сухо и одеревенело, что я, пожалуй, мог бы броситься в Литтл-Блю и послужить кому-нибудь плотом для переправы. Я пришпориваю Даму, оставляя позади Наоми и ее лица.

* * *

Я провожу на часах гораздо больше времени, чем должен бы, учитывая, что в караване есть шестьдесят пять мужчин и двадцать пять подростков. Но я все равно не могу лечь спать, не убедившись, что мулы в безопасности. Я беспокоюсь о своем табуне. От усталости дозорные становятся небрежными, скота слишком много, за всеми не уследишь, а нужно еще и привязать лошадей. Я держу своих животных как можно ближе к себе, а чаще и вовсе ставлю палатку там, где они пасутся, и даже во сне держу ухо востро. Меня спасает только то, что после ужина мне обычно удается вздремнуть. Две ночи спустя после переправы через Биг-Блю, отстояв свою смену на часах, я прихожу в палатку и обнаруживаю, что Уэбб Мэй спит на моем месте, положив голову на седло и укрывшись одеялом. Мне приходится его растрясти.