Потерянная армия: Записки полковника Генштаба - [3]

По случаю особой торжественности события я облачил себя в суконный панцирь свежепошитой парздной шинели. Еще с лейтенантских времен я всегда дивился этому чуду военно-портняжного искусства, которое превращало мою посредственную грудь в богатырскую.

Суконные клещи воротника до боли натирали мне челюсти и цепко сдавливали шею. Это заставляло держать голову исключительно прямо. В такой шинели почти невозможно было поднять руку, чтобы отдать честь.

Пахнущий нафталином старик-портной из Дома военной одежды на Полежаевке, наблюдавший за моими безуспешными попытками поприветствовать себя в зеркале, был страшно доволен и говорил мне:

— Вы знаете, почему русские офицеры никогда не сдавались в плен? Потому, что в таких шинелях невозможно поднять руки вверх!

Старик явно преувеличивал роль портных в непобедимости русской армии…

Прежде чем представиться новому начальству, я совершил обязательный в таких случаях ритуал — наведался в генштабовскую парикмахерскую в соседнем здании. Свежая стрижка должна была свидетельствовать новому начальству не только о моей достойной Генштаба аккуратности, но и подчеркивать трепетное отношение к заведению, в которое я попал.

Я сел в кресло пожилой парикмахерши и сказал:

— Пожалуйста, сделайте мне…

— Я все сама вижу! — грозно гаркнула парикмахерша, направляя по старому офицерскому ремню стертый до толщины мышиного хвоста остаток лезвия опасной зингеровской бритвы. — Сорок лет уже стригу! Я самого Малиновского стригла! И Гречко признавал только мой фасон. Я от Устинова четыре благодарности имею! Вы что — новенький?

Парикмахерша запеленала меня в старую желтую простыню, сразу напомнившую мне и солдатскую казарму, и лейтенантскую холостую жизнь, когда я постоянно одалживал ключик от своей квартиры любвеобильным сослуживцам и спал на таких же простынях с вечными печатями спермы, именуемых «слониками», которых не брали никакие порошки гарнизонных прачечных…

Звонко стрекочущая машинка въехала в затылок и с сумасшедшей скоростью стала выдергивать волосы. От боли я аж

зажмурил глаза. Такая стрижка была похожа на первую стадию трепанации черепа. Моя вроде бы круглая голова на глазах превращалась в квадратную. А над моими ушами звучал все тот же властный женский голос:

— Помню, как последний раз у меня Епишев стригся (генерал армии А. Епишев, в советские времена — член ЦК КПСС, начальник Главного политического управления СА и ВМФ. — В. Б.). Он и говорит мне: «Умру я скоро, Валя». А я ему: «Да вы что, Алексей Алексеевич! Сплюньте! Вам еще по бабам ходить надо!» «Нет, говорит, Валентина, помру я скоро. Отходил по бабам. Плохо мне». И точно — вскорости схоронили…

Мне тоже было плохо. Я открыл глаза и увидел в зеркале отражение головы с фасоном прически, напоминающей уродливую помесь революционного «ежика» Керенского с романтичными кудрями Есенина. Затем Валентина стала обильно поливать мой «генштабовский полубокс» удушливым «Тройным» одеколоном, с хуканьем нажимая на резиновый шар пульверизатора со сломанным распылителем, из-за чего струя вонючей жидкости била, как из брандспойта…

Хотелось завыть. Но мысли о том, что руки этой грозной ген-штабовской чародейки прикасались к головам Малиновского и Гречко, Устинова и Епишева, остужали это искреннее желание и, даже наоборот, внушали смутную гордость.

К генштабовскому подъезду № 2 я приволок с собой густой, как взбитые сливки, шлейф «Тройного» и, чтобы выветрить его, долго торчал на сером ноздреватом граните ступенек с сигаретой в рукаве, придирчиво осматривая себя в черном зеркале дверного стекла.

Затем собрался с духом и ринулся навстречу новой жизни.

День был исторический.

ВЫШЕ ГЕНШТАБА ТОЛЬКО СОЛНЦЕ

Мой однокурсник по военному училищу подполковник Юрий Солдатенко, с которым мы встретились у входа в Генштаб, еще с курсантских пор общался со мной исключительно в манере матерого духовного наставника, хотя был года на три моложе (за потерю детства в суворовском училище он получил уважительную кличку «Кадет»),

Уже лет пятнадцать нашего знакомства при каждой встрече с ним я принимал роль смиренного и наивного послушника даже тогда, когда приходилось терпеть прокисшие банальности. А после того как Юрка окопался в Генштабе, я рядом с ним чувствовал себя сибирским медвежонком у подножия Останкинской башни.

— Запомни, сын мой, — менторским тоном говорил мне Кадет, жестом уставшего от мудрости патриарха воткнув подполковничий палец в арбатское небо, — выше Генштаба — только солнце!

— А что выше солнца, отец? — спросил я.

— И выше солнца — только Генштаб!

Кадет сильно нагнал на меня страху, когда сказал, что надо быть готовым к собеседованиям с очень строгим начальством.

— А какие могут быть вопросы? — робко спросил я, надеясь подготовить себя к интеллектуальной экзекуции.

— Самые разные, причем на них надо отвечать мгновенно, — заговорщицким тоном ответил матерый генштабист. — Например, сколько дверных ручек в ГШ? Ну! Быстро соображай!

Мои перепуганные мозговые извилины трескались от напряжения, но ничего путного сказать я не мог.

— Ручек в ГШ вдвое больше, чем дверей, провинция! А какой месяц самый короткий?