Потерял слепой дуду - [21]

В четверг они сидели за столом, рядом, карандаш полз острием по столбцам. Часа через полтора было у них три подходящих объявления: разнорабочий, разносчик газет и какой-то «администратор с ПК», помеченный так, ради утешения.

– Чего ты не женщина? – Дина потрепала его чуб. – Вон сколько уборщиц требуется.

Позвонить они не могли, и, пока отыскал Шурик указанный в объявлении адрес, место разнорабочего оказалось занятым. Где принимают в разносчики газет, он просто не нашел, запутался в окраинных улицах, притащился домой поздно, усталый, промерзший и сказал все, как есть.

Дина уже не трепала его за чуб, ушла в угол, села за швейную машину, впустую нажала педаль.

– У нас уже два месяца не плачено, хозяйка злится. В августе у мамы деньги брала… Отдавать как буду?

Прошло два месяца. Дина несколько раз уходила к матери и оставалась у нее ночевать. Что она ей говорила, как оправдывала свой живот, Шурик не знал, как и самой матери Дины. Она скрывала мать, говорила о ней неохотно, а та не показывалась и не искала дочь, хотя и не отказывала в помощи. В такие дни Шурик ложился спать рано и не мог заснуть, считал на пальцах дни до следующего четверга… Удалось ему подработать грузчиком на каком-то складе, но только раза два-три, потому что слышащих безработных в мире больше. Однажды взяли по специальности, столяром, с понедельной оплатой, но заплатили вдвое меньше обещанного, совсем крохи, и он обиделся.

Дина же обижалась на саму жизнь, она казалась ей приближающимся страшным катком, который раздавит ее именно в тот день, когда надо будет рожать. Она стала замкнутой, руки ее молчали целыми днями, и эти руки доводили Шурика до слез…

Пересилив страх, он пошел к дяде, попросил денег, и Константин Сергеевич дал ему два голубеньких билета, накормил и за те два часа, что провел племянник в его доме, не спросил ни о чем. Шурик не знал причины этого молчания: завтра дядя Коська встречается в суде с отцом его, Шуркой.

Радость от этих денег быстро прошла: деньги упали в хозяйкин кошелек, а он все маячил с разинутым ртом, требуя своего, законного.

Тихо отпраздновали Новый год. Одноклассник Дины, случайно встреченный накануне, звал в гости – не пошли.

Он уже не считал дней до четверга. Дина сама принесла, сунула ему под нос газетный лист, в середине которого алел нарисованный фломастером овал. Предприятию «Ритм» требовался рабочий цеха покраски, согласны взять инвалида второй и третьей группы – лишь бы с опытом…

Он поехал тут же, но не по адресу, а к дяде, чтобы тот позвонил, выяснил все. И дядя позвонил, рассказал, какой опытнейший покрасчик сидит рядом с ним, и на том конце трубки сказали: «Пусть приходит. Возьмем», – без всяких «может быть» и «посмотрим»… Потом Константин Сергеевич минут на десять удалился из квартиры, вернулся с тетрадным листком в руках: там было нарисовано и написано, как добраться до этого самого «Ритма».

– До конечной доедешь, а тут, говорят, дорога и не знай чево ходит, но ходит наверняка. Сам разберешься. Другой дороги тут нет.

Было это, когда белые змеи февраля выползали на черный асфальт.

* * *

В тот день он шел по затуманенной улице, чувствовал, как холодеет на щеке ее влажный поцелуй, и когда от мороза высохло все лицо, он помнил эту блаженную печать.

Он смотрел только вперед – от порога до самого конца пути – и потому не мог увидеть их в тот день.

Стояли они у ларька втроем, жевали шаурму, когда он вышел из автобуса и остался ждать другой. Стоял, топтался в легких своих ботиночках, несколько раз повернулся лицом в их сторону, но не увидел…

Тот, кто узнал его первым, торопливо затолкал в рот оставшийся кусок, схватил стоящего рядом за рукав куртки и потянул в укрытие, туда, где никто не увидит, о чем они говорят.

Третьим был человек из банка. Он и сказал, что надо идти за ним. Он сказал, что будет следить все время пути, а им следует закутать рожи шарфами и тоже следить, не боясь заработать косоглазие. Они вошли в заднюю дверь. Человек из банка неотрывно смотрел на возвышающийся над головами в середине салона коричневый купол его шапки. Когда на последнем километре маршрута остались в автобусе только они – четверо, – смотрел так же, не отрываясь и не прячась, тогда как эти двое оттаивали носами замерзшие стекла, время от времени до боли выворачивая глаза.

То, что ехал он в места почти безлюдные, и то, что на конечной водитель, несмотря на почти пустой салон, открыл не одну дверь, а все три, то, что был он, как лунатик, идущий по своему пути с закрытыми глазами, – все это каждый из них счел про себя знаком хорошего дня. Вышли, юркнули за остановку – и опять же удачно: он стоял на месте, достав из кармана бумажку, долго рассматривал ее, потом, впервые за все это время, внимательно глядел вокруг себя и наверняка заметил бы их…

Они пошли за ним, когда он уменьшился до маленького пятна на дороге, ведущей через поле к далекому квадрату, отмеченному едва заметным дымом. Они уже знали его грузный, покачивающийся ход и потому пошли за ним уверенно, чуть быстрее его, с удовольствием разминая замерзшие ноги.

Шли молча. Только раз человек из банка ткнул Мишу локтем: