Потемкин - [178]

Хотя этот проект кажется теперь невероятным, он все же был осуществим. Населенные православными области, Подолия и восточная Польша, возглавляемые такими магнатами, как Феликс Потоцкий с его старинными взглядами на польскую свободу, были очень далеки от многоумных патриотов-католиков, возглавлявших Четырехлетний сейм в Варшаве и перенявших новое, французское представление о гражданских свободах. План казацкого восстания нельзя рассматривать вне связи с другими замыслами: и Екатерина, и Потемкин видели в нем средство мобилизовать православное население на борьбу с варшавской революцией и в то же время, если удастся, образовать для светлейшего собственное княжество в пределах федеративной Польши под протекторатом России.

Последним планом был новый раздел Польши. Потемкин никогда не стеснялся обсуждать эту перспективу и часто делал это в присутствии прусских посланников. Но, что бы ни утверждали националистически настроенные польские историки, это все же была крайняя мера. Да, в апреле он заставил поляков уступить Торн и Данциг, но сделал это чтобы избежать войны на два фронта. Потемкин понимал, что раздел уничтожит родину его предков и подорвет его собственные позиции за пределами России. Со стратегической точки зрения раздел играл на руку прежде всего Пруссии, приближая Гогенцоллернов к российским границам. Более всего Потемкин склонялся к петровской политике сохранения независимой Польши в качестве полусамостоятельного государства, выполняющего роль буферной зоны. Его молдавский проект предусматривал расширение, а не уменьшение польской территории. Если бы он прожил дольше, возможно, он добился бы осуществления одного из своих замыслов и предотвратил бы второй раздел. А если бы пережил Екатерину — вполне вероятно, переселился бы в Польшу.

Пока Потемкин согласовывал свои польские планы в Петербурге, в революционной Варшаве ходили самые мрачные слухи. Польский посланник в Петербурге Деболи подливал масла в огонь, постоянно сообщая Станиславу Августу о видах Потемкина на польский престол. Петербургские враги светлейшего объединились, и наступил самый жестокий кризис за всю историю его партнерства с Екатериной.

«Кажется, мы неплохо справлялись и без вас», — вот что, согласно одному из донесений Деболи, Екатерина заявила Потемкину. Слова эти звучат вполне правдоподобно, однако все же напоминают скорее речь жены, делающей выговор мужу, но не покидающей его.^[970] Уильям Фокнер, специальный посланник английского премьер-министра Питта-младшего, прибыл в Петербург 14 мая 1791 года, а в начале июня открылись затяжные переговоры о преодолении очаковского кризиса. Екатеринам Потемкин подолгу беседовали с англичанином. В своих депешах Фокнер отмечал единство их позиции, несмотря на разницу в стиле поведения — приветливый у императрицы и угрюмый у светлейшего. Например, во время одной из таких встреч в соседней комнате собака залаяла на ребенка. Императрица поспешила успокоить мальчика и, повернувшись к Фокнеру, произнесла: «Собака, которая лает, — не кусает».^[971]

Однажды Потемкин пригласил Фокнера на обед, во время которого разразился «странным и совершенно непонятным» монологом. Светлейший «сказал мне, что он русский и любит свою страну, но и Англию любит тоже; что я — островитянин, а следственно, высокомерен и не люблю ничего кроме своего острова». Затем последовало предложение вполне в духе Потемкина: почему бы Англии не взять себе Кандию (Крит) в качестве компенсации за русские приобретения в Османской империи? Оттуда Британия могла бы контролировать торговлю между Египтом и Ближним Востоком. После этого князь пустился расписывать свои южные завоевания и великие проекты, успех которых «зависит исключительно от него». На протяжении всей этой речи Фокнер не имел возможности вставить ни слова, но английский премьер мог не сомневаться, что Россия намерена оставаться на Черном море и уступать туркам Очаков не собирается.^[972] В начале июля в Англии и в Пруссии поняли, что должны принять условия Екатерины.

Следующее огорчение ждало Фокнера, когда в Петербурге появился Роберт Адер, отправленный Ч.Дж. Фоксом в качестве неофициального посланника от английской оппозиции. Семен Воронцов обеспечил Адеру наилучший прием в российской столице, сообщив Потемкину, что сама герцогиня Девонширская, первая леди лондонского света, «оказывает ему честь своей дружбой».^[973] Адер был прекрасно принят императрицей и князем; на прощание Потемкин сделал ему подарок от имени Екатерины — перстень с ее портретом.^[974]

Достигнув зенита своего могущества, Потемкин походил на медведя, загнанного в угол стаей собак. Зубов не переставал внушать императрице, что светлейший ведет себя недопустимо высокомерно и, более того, угрожает ее власти. «В сие время крылося какое-то тайное в сердце императрицы подозрение против сего фельдмаршала», — писал ЕР. Державин.^[975] Светлейший повторял, что он со всех сторон окружен врагами. В Царском Селе, куца Екатерина перебралась на лето, Потемкин появлялся нечасто и ненадолго. В то самое время, когда решение вопроса об отношениях с Англией, Пруссией и Польшей становилось все более актуальным, дипломаты отмечали, что Екатерина сделалась холодна с Потемкиным. Как всегда, это обнадеживало его врагов.