Посты сменяются на рассвете - [118]

— Как у нас в отрядах!

— Вот видишь... — Бланка покосилась на шофера. — И это было прекрасно! Мы учились. Строили в деревнях дома и школы, учили крестьян. А в свободные часы разводили костры, танцевали и пели.

— И сеньорита решила, что она — за революцию! — В голосе шофера снова зазвучала ирония.

— Нет, не решила, — сердито ответила она.

— Почему же вы сейчас здесь, а не в Майами?

Бланка подошла к самому краю обрыва. Из-под ног вниз осыпа́лись комья земли. Река шумела, и от нее веяло холодом.

— Мы учились, жгли костры, строили и пели песни... И вдруг однажды услышали по радио: «Народ Кубы!..» — Голос ее изменился. Он стал похож на тревожный голос диктора радио: — «Силы вторжения атакуют с моря и с воздуха различные пункты нашей национальной территории. Вперед, кубинцы! Дадим отпор железом и огнем варварам, которые не уважают нас и которые пытаются вернуть нас к рабству!..»

Мануэль встрепенулся:

— Точно! Это было семнадцатого апреля! Так говорил Фидель, когда интервенты высадились на Плайя-Хирон!

— Да.

— Ну и что?

— И я почувствовала, что я — кубинка... — ответила девушка.

— Ты воевала против интервентов? — недоверчиво спросил шофер.

— Нет. Все парни из нашего лагеря ушли на берег. Девушек не пустили. Только одной, Хозефе, той самой, советской, удалось... Но нам всем раздали оружие... Я пробыла в горах еще месяц, окончила курсы. Вернулась. Старые друзья еще ждали меня. Один сказал: «Ты задержалась, Бланка. Ну что ты теперь будешь делать?» Я посмотрела на него и подумала: среди тех, кто пытался высадиться на Плайя-Хирон, могли быть и мои прежние друзья. Наверное, были... И я сказала, что никуда не поеду. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую: «В Сьерра-Маэстре красные отлично промыли твои мозги. А я уже получил паспорт и уезжаю в Штаты». Я ответила: «О’кей! А я остаюсь на Кубе навсегда!..»

Мануэль рванулся к ней:

— Ты же стала наша, компаньерита!

— Не знаю.

— Ты наша, я тебе говорю!

Бланка отступила от него:

— «Наша», «ваша»... Я не хочу быть ничьей! Я хочу быть сама собой, можете вы это понять? Я не хочу ни революций, ни контрреволюций! Я просто хочу, чтобы Куба жила без тревог!

Мануэль нахмурился:

— Без тревог — это невозможно... И Куба стала сама собой только после нашей победы. Поверь, быть революционером — счастье!

— Да, конечно: без ваших пистолетов и пулеметов счастья нет!..

— У тебя в голове каша, компаньерита... Сердцем ты уже с нами, а котелком своим никак не можешь понять этого.

Она сникла:

— Я тоже хочу быть счастливой...

— Все хотят.

Парень снова подошел к ней:

— Я хочу тебе сказать... Раньше мешало, а теперь...

Бланка покачала головой:

— Не надо...

— Погоди! Ты не думай, Грациэлла — это так...

— Не надо!

Он схватил ее за руки:

— Бланка!

Девушка рванулась. Мануэль держал ее крепко. Глава его потемнели.

— Не смей! Отпусти! — Она с ненавистью посмотрела на него. — Насиловать не будешь, герой революции?

Шофер отбросил ее руки:

— Дура...

Круто повернулся, зашагал к «тонвагену». Бланка, помедлив, пошла за ним. Открыла заднюю дверцу.

В это время на пороге хижины показался старик. Приложил ладонь к глазам. Пронзительно закричал:

— Э-эй! Куда же вы? — Быстро заковылял к машине, на ходу выкрикивая: — Здравствуйте! А я гляжу: автомобиль! Кого это, думаю, принесли черти? Неужто сына? Как же, жди! Дождешься этого паршивца!

Старик подошел к автобусу, подслеповато оглядел его, а затем Мануэля и Бланку:

— Диковинная машина... Дом на колесах — ишь ты! — И к Бланке: — Куда же вы? Заходите, гостями будете! Тоскую я тут один со старухой, без людей... Заходите!

Он выкрикивал слова так просительно, что девушке стало его жалко.

— С удовольствием, дедушка, — сказала она, захлопывая дверцу «тонвагена». — Мануэль, возьми магнитофон и пленки, пожалуйста.

— «Возьми, положи, отнеси, принеси — пошел вон»! — взревел шофер.

— Я же сказала: «Пожалуйста».

— «Пожалуйста»! — передразнил он. — Мне не пять лет.

Старик сочувственно покачал головой:

— Муженек твой?

— Не дай бог!

— Жених? Если до свадьбы так!..

— Ладно вам!.. — оборвал Мануэль, схватил магнитофон и сгреб в охапку коробки с лентой.

Гуськом по тропинке они направились к дому — жалкой хибарке, крытой пальмовыми листьями. В комнате была полутьма и прохлада.

— Мать, ставь все, что есть, — гости к нам! — закричал с порога старик.

Откуда-то из сумрака выскользнула маленькая старушка, молча поклонилась.

— Вы не обращайте внимания, — вздохнул крестьянин. — Она у меня немая, а все слышит, все. Хвороба у нее какая-то такая приключилась... — Он снова вздохнул: — Ох, как тяжко без разговору-то... Садитесь, садитесь!

— Вы не беспокойтесь, — попыталась угомонить его девушка.

— Помалкивай, внучка! И мне по такому случаю перепадет, — хитровато улыбнулся он. — А то держит в голоде, все для сыновей бережет, такая у меня мать зажимистая!

Старик все больше нравился Бланке. Настоящий крестьянин, не тронутый цивилизацией. «Проинтервьюирую и его», — решила она и открыла магнитофон, стала заправлять пленку.

— Что это у тебя за штуковина? — оживился гуахиро.

Девушка включила магнитофон:

— Не обращайте внимания, дедушка.

Но он не унимался:

— А может, как ж-жахнет — и прощай, старик, пиши старухе привет из царствия небесного?.. Вон как ж-жикает!