Постмодернистские скандалы - [2]

Вспомним еще раз мудрое предупреждение святителя Игнатия: "Люди, одаренные по природу талантом, не понимают, для чего им дан талант, и некому объяснить им это. Зло в природе, особливо в человеке, так замаскировано, что болезненное наслаждение и очаровывает юного художника, и он предается лжи, прикрытой личиною истинного, со всею горячностью сердца. Когда уже истощатся силы и души и тела, тогда приходит разочарование, по большей части ощущаемое бессознательно и неопределительно"[3].

В эпоху постмодернизма эти слова звучат особенно злободневно.

При этом одним из важнейших становится соблазн, против которого не могут устоять иные теоретики искусства, — отождествление эстетики с этикою. Эстетически совершенное есть высшее проявление нравственного — таков основной постулат адептов абсолютизации эстетизма. Отождествление этики и эстетики есть не что иное, как отрицание нравственности вообще и одно из проявлений пренебрежения истиною. Истина ведь неудобна многим и по весьма практическим соображениям. Так, один из мэтров постмодернизма В. Сорокин утверждает, что творческая свобода — "это чисто техническая проблема, а не в коей мере не нравственная. Все, что связано с текстом, с текстуальностью, достойно быть литературой"[4]. Принцип "все позволено", вообще-то, не нов, источником своим он имеет безбожие, о чем писал Достоевский, и это еще раньше понял тот же маркиз де Сад, проповедник безбожия и разнузданной вседозволенности. Именно Истина стоит на пути возомнившего себя всевластным человека. Удобнее ее не замечать.

Обожествление красоты привлекательно и потому, что художник, сознавая себя творцом новых эстетических ценностей, "новой красоты", начинает тешить собственную гордыню представлением о своем сугубом богоподобии. Конечно, когда Флобер говорил, что художник в своем творении должен быть подобен Богу, он мыслил, скорее всего, метафорически. Но вряд ли было метафорой утверждение Владимира Набокова, что "искусство божественно, ибо именно благодаря ему человек максимально приближается к Богу, становясь истинным полноправным творцом"[5]. На деле-то, себя обожествляя, человек отчуждается от Создателя.

Истинное творчество — знает всякий христианин — определяется сочетанием духовного стремления человеческой души к Творцу и излияния Божественной благодати, одухотворяющей творческую потенцию художника. Художественное творчество есть не что иное, как синергия — со-творение, со-действие, со-работничество человека с Богом. Нынешние же "творцы" сознают творческий акт как эманацию лишь собственных эстетических переживаний, как "самоотдачу", как самовыражение — без одухотворения их Божественной энергией Создателя мира. И мнят, будто они в том становятся как боги. Что это, как не все та же гордыня первородного греха? И не лукавый ли соблазн несет такое искусство?

Абсолютизация эстетического влечет за собою и абсолютную сосредоточенность на форме художественного произведения, разного рода формальные эксперименты, совершенно безразличные к выражаемому содержанию. Но это есть еще одно проявление все того же раздробленного сознания. Важно и другое: само эстетическое при этом утрачивает внутренние критерии и обесценивается, что ведет часто к утверждению эстетики безобразного. Постмодернизм являет тому многие доказательства.

Возьмем без всякого комментария одно из признаний Пикассо: "Многие из нас становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством, — сказал он, обращаясь к коллегам на своем юбилее в конце жизни. — Люди уже не ищут в искусстве утешения и чего-то высокого. Самая утонченная, состоятельная часть, дистилляторы квинтэссенции требуют нового, оригинального, экстравагантного и скандального. И я, начиная от кубизма и далее, доставлял удовольствие этим господам и критикам всевозможными экстравагантностями, которые мне приходили в голову, и, чем меньше их понимали, тем больше мною поражались, и, чем больше я забавлялся этими играми, всеми этими загадками, ребусами и арабесками, тем больше приходила ко мне слава. А слава для художника — значит распродажа, прибыли, богатство… Я — всего лишь развлекатель публики, который понял свое время"[6].

Но гораздо серьезнее то, что Пикассо красоту превратил в труп — это чутко уловил С.Н. Булгаков: "В творчестве Пикассо выражается религиозная мука и отчаяние, все оно есть вопль ужаса перед миром, как он есть без Бога и вне Бога: пафос тоски и энтузиазм тоски, выражающийся в пафосе цинизма и кощунства. Это — распад души, адская мука. Пикассо, очевидно, сам не видит своей одержимости, не замечает, что ему подставлено кривое зеркало бытия, но считает, что такова и есть подлинная действительность, и пока он своего распада для себя не объективирует, не осознает своей болезни, не познает своей одержимости, ему закрыт путь к исцелению"[7].

Статья Булгакова о Пикассо с жестоким названием "Труп красоты" написана в 1915 году, но важнейшая ее мысль может быть отнесена и прямо к искусству конца XX века. Искаженное восприятие тварного мира есть явление по природе религиозное: это отрицание Творца и ужас от ощущения мира без Бога.