Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [130]

Спасли его, конечно, сами жители: рабочие, инженеры, военные, учёные и конструкторы, руководители различных рангов и уровней. Но в первую очередь — интеллигенция. Это она сумела отстоять и сохранить основу Петербурга — его архитектурные и скульптурные памятники, музейные богатства, городские традиции. А кроме того — чувство сопричастности своему уникальному городу и тому великому материально-духовному наследию, которое досталось ему от предков.

Параллельные заметки. Многие отмечали, что архитектура Петербурга напоминает театральные декорации. В числе первых об этом сказал сегодня забытый француз Бернарден де Сен-Пьер, автор некогда известного романа «Поль и Виргиния», побывавший в русской северной столице в 1762 году.

Да, эти величаво-надменные особняки и дворцы, эти парадные площади и набережные, эти уходящие в божественную высь шпили и купола возводились как декоративный фасад всесильного и бездушного государства. Но к ХХ веку архитектурные шедевры Петербурга уже утратили своё первоначальное, имперское, значение и наполнились иным, эстетическим, смыслом. Старая архитектура стала восприниматься принципиально по-новому — как декорации, в которых жили рядовые горожане, ощутившие себя на исторической сцене, требующей постоянного соответствия себе — своей красоте и значимости.

Интеллигентность петербургского характера с его стремлением к независимости, культом культуры, сочувствием страждущим, — была особенно враждебна принципам того строя, который мечтали создать большевики. Понимая это, Ленин ещё после первой русской революции в письме Максиму Горькому открыто называл интеллигенцию «сволочью» [28. Т. 47. С. 133], а в письме тому же адресату в 1919 году заявил, что «интеллигентики… мнящие себя мозгом нации», «на деле… не мозг, а говно» [28. Т. 51. С. 48]. Верховный вождь нисколько не скрывал своего кредо и даже бравировал им. В 1921-м, позируя художнику Юрию Анненкову, он откровенничал: «…искусство для меня, это. что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и, когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его — дзык, дзык! вырежем. За ненужностью» [4. Т. 2. С. 269]; ну, а если будет вырезано искусство, кому и зачем нужны станут его творцы, а также те, кому оно адресовано?..

Вполне понятно, что сразу после захвата власти всю силу своей «классовой» ненависти большевики обрушили прежде всего на Петроград, точней, на петроградскую интеллигенцию, которая была распространена во всех слоях городского общества, от выдающихся деятелей культуры до профессиональных рабочих. Уже в феврале 1919 года «специально для борьбы с “антисоветскими партиями, политическими группами и организациями", а также для слежки за интеллигенцией и духовенством» был создан секретный отдел ВЧК, впоследствии секретно-политический [20. С. 96]. Вскоре после снятия первой, петроградской, блокады, 5 сентября 1922 года, председатель ГПУ Феликс Дзержинский составил большое инструктивное письмо для своего заместителя Иосифа Уншлихта, и в этом письме, в частности, указывалось: «Необходимо выработать план, постоянно корре-гируя его и дополняя. Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно: 1) Беллетристы, 2) Публицисты и политики, 3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы): а) финансисты; б) топливники; в) транспортники; г) торговля; д) кооперация и т. д. 4) Техники (здесь тоже подгруппы): а) инженеры; б) агрономы; в) врачи; г) генштабисты и т. д. 5) Профессора и т. д. и т. д. Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело…» [26. С. 216–217]. «В 1924 году ленинградское ГПУ пришло к выводу, что негативное отношение к советской власти и её представителям распространяется из среды интеллигенции» [11. С. 144].

Антиинтеллигентская политика коммунистов имела свою тактику и стратегию, была целенаправленной, продуманной и — постоянной. Она велась сразу по нескольким направлениям.

В первую очередь, использовалось физическое устранение, заключение в тюрьмы и лагеря, ссылки в отдалённые и глухие районы России, высылки за рубеж с лишением гражданства. Такая политика преследовала ещё одну цель — массовое запугивание тех, кто оставался на свободе.

Поначалу наиболее широко применялись расстрелы демонстраций, практика заложничества и фабрикация чекистами десятков антисоветских заговоров. В более поздние годы, уже при Сталине, прибегали к абсурдным обвинениям во «вредительстве», шпионаже в пользу иностранных государств и даже в гипотетическом «умысле на теракт». Сами жертвы больше всего были поражены именно этим «диким несоответствием причины ареста и формулировкой преступления: покупка шёлковых чулок объявлялась шпионажем; принадлежность к дворянской семье — содействием “вредительству"; переписка с родственниками за границей — содействием интервенции и т. д.» [38. С. 83].

Однако правильней было бы говорить не об абсурдных, а абсурдистских обвинениях. Так, в предвоенные годы в Ленинграде по секрету рассказывали такую историю. Арестовали старика-профессора из ЛГУ, и на первом же допросе, при составлении анкеты, следователь его спрашивает: «Какими иностранными языками владеешь?». Профессор, естественно, отвечает: «Латинским», — и малограмотный следователь записывает: «Латинский шпион». С такой формулировкой профессор и отправился в лагеря. Представителей репрессивной системы нимало не волновала нелепость случаев, когда подследственные объявлялись, скажем, английскими или японскими шпионами, хотя никогда в жизни не видели ни одного англичанина или японца. Важен был сам факт уничтожения интеллигента, а не способ, которым это делалось.